Проклятие рода

Веттерман не видел перед собой города, в понимании Аристотеля, как лабиринта цивилизации. Новгород не представлялся ему городом и в христианском смысле, как, например, Вавилон, который должен рухнуть или небесный Иерусалим, который должен возникнуть. Христианство – религия, требующая книг, библиотек, богословских трудов, споров, диссертаций, шедевров искусства, культуры, а это все может быть сосредоточено лишь в городах, в университетах, в монастырях. Он ничего не слышал о витиеватых схоластических измышлениях русских богословов, на которые были так щедры отцы западной, да и восточной церкви до падения Византии. Казалось, Константинополь передал русским только свою веру и исчез, а они сохранили ее в первозданном, наивном, незамутненном, порой косноязычном виде, воплощенном лишь в молчаливой строгой архитектуре церквей, поставленных не для праздника души, а для раздумий и молитв. И даже почти поголовная грамотность новгородцев, письменность, обрекающая на осмысление близкого присутствия божественного мира, еще не разбудила в этих людях интеллектуального порыва, свойственного Риму, Византии или последователям Реформации. Даже она не в состоянии еще противиться духу природы, живущему этих людях.
При этом пастор понимал, что он стоит на краю Московии. Интуитивно он чувствовал, что там, вдали, за крепостными стенами Новгорода и до самой Москвы и дальше на восток, север, юг, лежит огромная и пустынная отрешенность полей и лесов, в которой и заключается бездонная русская душа. Она манила желанием познать и одновременно пугала своей бесконечностью. Отсюда и происходило его беспокойство за сына, окунающегося с головой в эту бездну непознанного.
Так и жили. Год за годом. Учеба совмещалась с регулярными службами в церкви Св. Петра, а свободными вечерами они уже вовсю бились в диспутах. Отец, обычно занимал место за столом, а его юный оппонент возвышался над пультом, и начинался словесный поединок, где громкие восклицания его участников иногда заставляли вздрагивать пожилую служанку, в вечернем полумраке кухни потихоньку копошившуюся со своими кастрюлями и горшками:
- Primum,…, secundum,…, tertium,… - Звучал звонкий, как выпады меча, голос.
- М-м-м, - слышалось глуховатое и недовольное, - в твоем силлогизме средний термин не является общим… - или, наоборот, одобрительное, - отлично выстроена композиция, сынок. Мне понравилось, как ты от contra перешел к pro ...
- А что ты скажешь на это? – звенел меч.
- То, что ты ловкий болтун, сынок! – Отбивался щитом и наносился ответный удар. - И подсовываешь мне софизм! Сравни вот это выражение: «Что ты не терял, то имеешь. Рога ты не терял. Значит, у тебя есть рога!», с тем, что ты пытался мне сейчас навязать! Ха-ха-ха…
Меч опускался, жалобно звякая, опускалась и голова:
- Сдаюсь, ты припер меня к стенке, отец…
- Просто я расставил тебе западню, сынок, а ты в нее попался. Но я и сам нарушил regula диспута, ergo , ничья! – Слышался примиряющий голос отца. – Как тебе этот силлогизм ?
Время пролетело незаметно. Пять лет, как Иоганн жил с сыном. Андерс вырос, вытянулся вровень с отцом, возмужал. Мягкий золотистый пушок укрыл щеки и подбородок. Лишь волосы, хоть и подстриженные аккуратно, под отца, по-прежнему топорщились неугомонными вихрами. Голос из звонкого мальчишечьего переломился в юношеский басок. В город он шастал по-прежнему, несмотря на отцовский запрет. Правда, теперь, сперва высказав свое недовольство сыном, пастор интересовался последними новостями. Время было неспокойное, хоть Москва и собиралась подтвердить все свои прежние договоренности со Швецией, но уверенности в незыблемости власти великой княгини Елены Глинской и малолетнего государя Ивана не было. Со дня день из Стокгольма ожидали прибытия посольства во главе с рыцарем Кнутом Андерссоном, направлявшееся в Москву продлить старую грамоту, договориться о межевании границ, торговле и прочем. А тут слухи разнеслись, что деверь правительницы Елены князь Андрей Старицкий против нее пошел, да к Новгороду поворачивал, прелестные письма вперед засылал, возмущал народ. За ним кинулся в погоню князь Иван Овчина-Телепнев, другой князь Оболенский – Никита к Новгороду вышел наперерез.
 
- Что слышно-то ныне? – Закончив сердиться, спрашивал отец. – Где князь Андрей?
- Сдался, говорят. – Махнул рукой Андерс. – А его детей боярских по новгородской дороге повесили за измену.
- Да-а-а, - задумчиво произнес пастор, - во всех странах одно и тоже… Нет на земле спокойствия. Московиты то с Литвой воюют, то с татарами. Хорошо у нас с ними мир. Но кто знает, как все может измениться, пошатнись власть в Москве.
- Новгородцы сторону Шуйских держат, - сын перешел на шепот, - наместник здешний, князь Борис Горбатов, в родстве с ними, за Андрея Старицкого им не с руки выступать было, обожглись на другом брате покойного царя Василия . Говорят, они и сами не прочь трон занят, дескать, не худороднее нынешних правителей.
- Все как в Швеции, сынок… сколько лет распря длилась… короли, регенты менялись… Слава Пресвятой Деве, что наш король Густав уже второй десяток лет правит, и здоровье у него отменное. Если б не мятежи, как в твоей родной Далекарлии…, - но осекся, продолжать дальше не стал, тема могла напомнить о смерти матери, а этого пастор не хотел. Берег сына.
Ни разу за эти годы в своих разговорах они не вспоминали мать. Иоганн по-прежнему в глубине души не мог примириться с известием о ее смерти и продолжал молиться о ней, как о живой. Вслух ее имя не произносилось. Но этот день приближался и, наконец, наступил и совпал с совершенно иным событием. В канун нового 1537 года из Москвы вернулось шведское посольство, которому было указано, что всеми делами русской державы на севере и западе ведают новгородские наместники, отчего грамоты следует подписывать с ними. Одновременно с посольством прибыла свежая почта из Стокгольма.
Андерс, стоя у пульта, завершал полугодовалый труд – по поручению он отца он составлял суммарий каждого псалма, пастор, удобно расположившись за столом, был занят чтением только что принесенного письма. Веттерман быстро пробежал глазами послание и торжествующе посмотрел на сына:
- Я могу тебя поздравить!
- С чем, отец?
Иоганн помахал бумагой и положил ее на стол, радостно разглаживая рукой:
- Ответ от магистра Олауса Петри из Стокгольма. Он сообщает о том, что его брат высокопреосвященный Лаврентиус, архиепископ Упсальский, зачисляет тебя в славный университет города Упсалы и сразу на богословский факультет. Конечно, это произойдет после экзаменов, которые ты, надеюсь и, могу сказать, я даже уверен, пройдешь без всякого труда. Господин Петри пишет, что ты можешь отправиться отсюда немедленно, вместе с королевской делегацией, по завершению их дел здесь в Новгороде. Я думаю, что это произойдет не раньше весны, когда вскроется море. Ты прекрасно подготовлен, чтобы в Упсале стать магистром и двинуться далее к докторской ступени знаний богословия. Я горжусь тобой, сынок! Эльза, - он крикнул служанке, отозвавшейся бренчанием посуды, - принеси нам вина. Отметим радостное известие!
Иоганн знал, что рано или поздно, но наступит день расставания. Он сам все делал для этого, не приближая и не отдаляя. Но неизбежное, все равно всегда неожиданно. Радость за сына, за то внимание, что оказано ему столь высокопоставленными лицами, слегка омрачалась щепоткой грусти предстоящей разлуки, хотя пастор старался не показать вида.
Андерс оторвался от своего занятия и очень внимательно посмотрел на отца. Его тихий ответ ошеломил пастора:
- Я не могу быть богословом и священником. Если продолжать учиться, то на юриста или врача.
- Почему? – Веттерман ничего не понимал. Но то, что он услышал дальше из уст сына, прогремело пушечным выстрелом, хотя голос Андерса был также тих и спокоен:
- Ты же знаешь, отец, сын блудницы не может войти в общество Господне, и десятое поколение его не может войти в общество Господне. Книга Пятая Моисеева. Второзаконие. Глава 23, стих второй.