Проклятие рода

- Раз приготовил успокоительное и снотворное, значит, он закончил.
Выждав еще немного, она поднялась и направилась в ту самую дальнюю комнату, где уткнулась в широкую спину мужа, с которой и начала разговор.
- Ты осмотрел ее? – Она повторила вопрос.
Аптекарь кивнул, не оборачиваясь. Выдержав солидную паузу, во время которой, он неторопливо поворошил свою густую седую шевелюру, опустил руку ниже, подергал и пригладил аккуратную шкиперскую бородку, тем самым завершив процедуру приведения в порядок внешнего вида, слегка растрепавшегося во время ухода за раненой, после чего аптекарь повернулся в полтуловища к жене и кратко пояснил:
- Шейная артерия не задета. Перерезана мышца. Рана в плече – задета ключица. Рана в боку, на правой дельте, но меч скользнул вдоль ребер, легкие не задеты. Сильный вывих тазобедренного сустава. Изнасилована.
Аптекарь поднял глаза к потолку, нахмурил лоб – все ли перечислил? Потом утвердительно кивнул – всё!
Жене, наконец, удалось взглянуть в смертельно бледное лицо Илвы, на котором выделялись черные круги вокруг плотно закрытых глаз и посиневшие твердо сжатые тонкие губы. Голова раненой была неестественно наклонена вправо. Спросила почти шепотом:
- Ты узнаешь эту женщину?
Кивок головы.
- Несколько дней назад английские солдаты принесли нам сюда другую женщину…
Снова кивок.
- …которая пострадала по вине этой. – Жена подбородком указала на Илву.
Плечи аптекаря поднялись, замерли и опустились.
- Ты хочешь сказать, что твое дело лечить?
Молчание.
- Всех?
Аптекарь вздохнул и произнес, пожалуй, самую длинную фразу за свою жизнь:
- Если эта женщина и была в чем-то виновна, то, случившееся с ней, с избытком если не искупило, то покрыло ее грехи. Я думаю в ближайшие дни у нас будет много работы. Королевские ландскнехты потрудились на славу, оставив достаточное количество и вдов и сирот и калек. Мне нужны будут помощники. Когда все уляжется, надо будет решить с тем, кто будет управлять городом, где разместить раненых, а еще чтоб выделили под мое начало палача с подручными. Эти ребята знают толк в ранах и их врачевании. Пока на улицу выходить не стоит, но позднее, как только немцы уберутся прочь из Моры, я схожу в ратушу. – Покачав головой, он добавил. – Боюсь, что этим все не закончится. Это только начало бед для нашего края. Зная бешеный нрав далекарлийцев следует ожидать серьезного мятежа, который, конечно же, будет подавлен с еще большей жестокостью. Останется ли вовсе хоть одна живая душа в Море… Все теперь в руках Божьих!
Повернувшись к раненой, он продолжил:
- Я приготовлю лекарство, в котором будет достаточно снотворного. Будешь давать ей дважды в день – утром и вечером. Перевязки потребуются не скоро, не смысла лишний раз тревожить ее раны. И будем уповать на Господа.
Аптекарь повернулся, направился к выходу, оттопырив палец в направлении угла, где стояли тазы с кровавым тряпьем и водой и, переступая порог, произнес последние слова:
- Приберись здесь.
Жена поджала губы, проводила взглядом его широкую спину и молча принялась за уборку.
Вспышки памяти выхватывали из тьмы забвения какие-то эпизоды. Обрывки сознания постепенно выстраивались в единую цепочку, отдельные звенья которой блестели яркими цветами боли, другие, соединявшие их, напоминали тусклую густо сплетенную серую паутину беспамятства. Все происходило не с ней, а с другой женщиной, и она была мертва, но Илва восприняла ее смерть абсолютно безразлично. От этого ощущения собственной непричастности к учиненному над телом насилием, казалось, отступала боль. Кто-то склонился над женщиной, распятой на столе. Блеск лысины, сверкание выпученных глаз, провал широко открытого рта, черная жгучая борода, отливающая серебряными нитями седины, вспышка света, отраженная широким клинком и… пелена кровавого тумана.
Ей давно было все безразлично, что произойдет с ней, что произошло с теми, кто еще недавно был ее семьей. Она сидела в трактире и на последние оказавшиеся у нее медяки пила вино, кружку за кружкой. Голова тяжелела от алкоголя, но вместе с тем приходило осознание того, что все случившиеся было тоже вином… вином ярости Божьей. Ей вдруг вспомнились эти слова, однажды услышанные на воскресной проповеди:
 
- Кто поклоняется зверю и образу его и принимает начертания на чело свое или на руку свою, тот будет пить вино ярости Божьей, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его, и будет мучим в огне и сере пред святыми Ангелами и пред Агнцем!
Слова факелами вспыхивали перед глазами, буквы рушились, как пылающие бревна дома, под которыми была погребена ее мать. Илва невольно вытянула вперед испачканные сажей руки и внимательно вгляделась. Жирные черные полосы, разводы и пятна сливались в страшных узорах начертания знака, оставленного зверем.
- Я помечена им!
Чернобородое лицо зверя склонилось над ней, она плюнула из последних сил, и вся грязь ее жизни промелькнула в одно мгновенье, блеснув лезвием занесенного кинжала – меча Господня, ведь совершивший грех рождает смерть…
Она на полу. Силится встать на четвереньки. Руки дрожат и подламываются. Что-то горячее стремительно капает на пол, заливает шею и грудь. Память выхватывает взглядом тряпку. Она достаточно длинна, чтоб замотать шею. Все застилает туман боли, в который она погружается… но темнота сменяется светом. Это дверной проем, до которого надо доползти во чтобы то не стало. Иногда тело прижимается к полу, отчего наступает ощущение блаженства вечного успокоения.
- Зачем ползти? Остановись! Умри, и все закончится! – Кто-то вонзает в виски иглы боли, затихающей вместе с сознанием.
 Вновь опускаются сумерки, но их сменяет восходящее солнце жизни, своими слабыми лучами толкая непослушное тело вперед и дальше. За порог. Еще и еще. За ночью приходит рассвет, дарующий непонятную и ненужную ей сейчас надежду, день сменяется тьмой, солнце прячется за черными облаками, увлекая за собой в непроницаемый мрак сознание, но оставляя каждый раз лучик. Тонкой дрожащей струной он связывает тело с жизнью, пульсирующей жилкой вытягивая обратно сверкающий шарик из тьмы.
- Почему я жива еще? Почему Господь не посылает мне смерть?
 Солнце каждый раз меняет окрас. Из ослепительного бело-золотого превращается в фиолетово-багровое, словно кто-то неведомый обливает его сильно разбавленными чернилами, которые становятся все гуще и гуще, но лучик, струна, жилка остается, как нить Ариадны, выводящая из лабиринта смерти на простор жизни. Шарик снова выкатывается, но цвет его холоден, как холодны ее руки, упрямо цепляющиеся за траву. Это луна. Она не греет, но и не слепит, как солнце, зато ее широкая полоса, упавшая на землю, обозначает ясную дорогу. Путь, с которого нельзя сбиваться. В жизнь, которая ей не нужна...
Где-то вдалеке раздавались чьи-то голоса. Она силится открыть глаза, но веки тяжелы и неподъемны.
- Бесконечно милостивый Бог оставил мне жизнь, в которой я не нуждаюсь? Для чего?
Перед ней вдруг возникает образ Иоганна. Она стоит в его церкви, в той самой, в Арбю. На ней одето чистое светло-голубое платье. Щеки не подкрашены свеклой, а чуть розовеют естественным румянцем. Священник берет ее за руку и ведет через прохладу нефа к алтарю.
- Почему я вновь с ним? Почему я нахожусь в церкви, когда должна гореть в аду, как моя мать?
Но сейчас ее окружают лишь свечи. Множество белых свечей. Их свет падает на резное распятие Спасителя в глубине приближающегося алтаря. Слева проплывают огромные витражи окон, высотой в два или три ее роста, изображавшие сюжеты из жизни Богородицы. Пресвятые Девы во множестве своих образов благосклонно смотрят на них с Иоганном. Лунный свет, проникавший сквозь полупрозрачные стекла легким дуновением ветерка, чуть шевелит Ее одеяния, скользит по ликам, преломляется на устах Дев, превращаясь в улыбку.
 Ярко вспыхнул позолотой алтарь, она явственно ощутила тепло руки Иоганна, надевавшего на ее палец тонкое серебряное кольцо… Господи, так все и было… Но как ослепляет сияние, исходящее от дарохранительницы! Почему? Она же украла ее… Какая боль в глазах!