Проклятие рода
Женщине стало совсем плохо, и она медленно сползла на пол, лицом вниз, ее темные одежды слились с полом, словно она старалась если не провалиться сквозь плиты, то раствориться в них, окаменеть вместе с ними, став одной неживой материей. Острые лопатки торчали, как два срезанных крыла. Но радостного облегчения от беспамятства, отдаляющего момент возвращения сознания, не наступало. Горло душили спазмы рыданий.
Улла возвышалась над ней разъяренной медведицей. Она все видела, и нынешнее состояние женщины и увечность ее фигуры, но в пылу нахлынувшей злобы это только лишь раззадорило. Слова хлестали наотмашь:
- Убирайся! Убирайся прочь из моего дома! – Вздрагивала распластавшаяся на полу спина.
- Улла! – Гилберт предпринял попытку вмешаться, но на него смотрели полные слез, мутные, словно пьяные глаза жены:
- Как ты мог привести сюда это чудовище? – Тонкой ноткой прозвучал упрек-мольба, и снова в дело вступила плеть. Прошлась еще и еще раз по распростертому телу. – Вон! Вон отсюда!
- Мама! – Вдруг раздался мальчишечий голос. Бенгт, заботливо помогавший младшей сестренке спускаться вместе с ним вниз, еще с середины лестницы увидел лежащую на полу женщину, чрезвычайно взволнованную мать над ней, рядом, чуть в стороне растерявшегося Гилберта, кухарку Туве, застывшую за прилавком с раскрытым ртом. – Мама, кто это несчастная и почему она лежит на полу? – Прозвучал простодушный детский вопрос. Дети осторожно преодолели все ступени и теперь внимательно смотрели на мать. Анника даже засунула пальчик в рот.
Улла провела рукой по глазам, словно протирая их от наваждения. Ответила, не думая:
- Единственная несчастная женщина здесь это твоя мать, Бенгт!
- Почему ты несчастлива, мама? – Ребенок был мудр в своей невинности.
Улла не знала, что ответить. Лишь пробормотала:
- Мне надо побыть одной! - Застонала, закрыла лицо руками и, пошатываясь, направилась к лестнице, ведущей на второй этаж, стала медленно подниматься наверх, в последний момент, схватившись за поручень, чтоб не упасть. Толстушка Туве резво выскочила из-за прилавка, обняла детей и, поглаживая их по головке, что-то зашептала, мальчик и девочка согласно закивали и дали себя увести прочь, на кухню.
В спальне Улла опустилась на колени перед иконой Богородицы. Она даже представить себе не могла, что в ней скопилось столько застарелой желчи прошлых страданий, которая должна была исчезнуть, испарится, ведь она жила в море любви и счастья. Ан нет! Сохранилась и выплеснулась дикой яростью, и теперь отзывалась болью и ломкой в суставах. Кровь остывала, но дрожала рука, творившая крестные знамения. От странной лихорадки, охватившей ее, вся кожа была влажной, словно она, а не та женщина внизу, вышла из проливного дождя, мокрые пальцы впечатывались в лоб, затем рука безжизненно падала вниз, через силу поднималась вправо вверх, резко бросалась налево и снова ко лбу:
- Всемилостивая Владычица моя, Пресвятая Богородица, Всепречистая Госпожа, Дева Мария, Матерь Божия, несомненная и единственная надежда моя, не гнушайся меня, не отвергай, не оставь, не отступи, попроси, услышь, виждь, помоги, прости, прости, и спаси Пречистая Госпожа!
Она с силой зажмурила глаза, в непроглядной мгле заплясали звездочки, отзываясь сильной болью под веками. Из темноты вдруг выплыло ухмыляющееся круглое лицо поджогинского пса-татарина, обдало гнилостным дыханием, послышалось слащавое цоканье языка. Сквозь ткань одежды она чувствовала его потные и грязные руки, ощупывавшие ее тело, а немигающий полный жуткой похоти взгляд раскосых азиатских черных глаз, предвещал нечеловеческие муки и унизительные страдания ее плоти и душе. Даже шведский палач из Моры, сорвавший с нее одежды, смотрел совершенно по-другому, без всякой капли вожделения, с полным безразличием к обнаженному женскому телу, видя в нем лишь объект своей рутинной кровавой работы. Тот застенок, где она испытала невероятный стыд и боль пытки, показался бы детской забавой по сравнение с тем, что сделал бы татарин, с его изощренной свирепостью, дай тогда ему Шигона волю.
В ужасе от воспоминаний она открыла глаза – на нее спокойно и ласково смотрела Богородица. Господи, Пресвятая Дева, я же совсем забыла – вчера был Покров. Не есть ли появление этой женщины, как же ее зовут… кажется Илва… не есть ли это упрек Божьей Матери? Напоминание о том, что лишь Она наша Заступница перед Спасителем за всех, и праведных, и оступившихся, и заблудших, не оставлявшая меня своим покровительством все эти годы, защитившая от всех бед и напастей. Не она ли хранила меня все эти годы, вырвала из грязных лап татарина, привела в дом доброго Свена, помогла пробраться в Суздаль к княгинюшке, вынести и спасти Георгия – Бенгта? Не она ли отправила ко мне второго небесного воина, второго Георгия Победоносца, который своим копьем уничтожил змея подлой клеветы и спас меня от позора, пыток и смерти? И не Она ли направила эту женщину в мой дом? Прости, прости, Пресвятая Госпожа, неразумную рабу твою! Ты испытываешь меня - заслуженно ли твой Покров защищал меня все эти годы? Не напрасна ли была Твоя милость ко мне? Эта несчастная женщина из прошлого, племянница покойного Свена, это жуткое ненастье… - Улла прислушалась. Гудели свинцовые переплеты в окнах, над Стокгольмом бушевал северный ветер, расшвыривал россыпи градин мелкой галькой по крышам, скрежетал и хлопал флюгерами, - в которое произошла ее встреча с Гилбертом, теперь я вижу, она была неслучайна, и… и Твой праздник Покрова… Гнев и моя обида взыграли, гордыня собственных страданий вознесла до греховных высот. Я оттолкнула и обидела даже любимого Гилберта. Он-то в чем виноват? В том, что спас меня когда-то от той семьи? Он же разговаривал с этой Илвой, думал о чем-то, знал что-то, чего не знала я, прежде чем ввести ее в наш дом. А я, ослепленная злобой, обидела его! Прости меня, Пресвятая Госпожа, что не сразу смогла внять тебе, прости за ярость, затмившую разум, за то, что злом хотела воздать за прошлое зло. Ведь учил Твой Сын и наш Спаситель: Прощайте и прощены будете! И сейчас я говорю себе пред Твоим Святым ликом: Опустись и верни эту женщину, изгнанную из дома. Искренне ее раскаяние или нет – не мне судить и не мне изгонять перед лицом Пресвятой Богородицы! Проси прощения у мужа!
Она поднялась с колен, еще раз перекрестилась, низко, в пояс поклонилась образу и поспешила вниз.
Спасительное беспамятство так и не пришло на помощь несчастной, распростершейся на каменных плитах. После душераздирающей сцены в зале стояла гробовая тишина - только застывший в мучительной раздумчивости Гилберт и неподвижная женская фигура на полу. Сверху казалось, что это скомканная, сброшенная кем-то за ненужностью тяжелая черная материя, насквозь пропитанная влагой, прилипла, растеклась по плитам темной дождевой водой, став еще шире и необъятнее, словно был человек, и нет его – одно огромное зловещее пятно на полу.
Гилберт пребывал в смущении. Мысли напоминали пчелиный рой, который собирался и тут же разлетался в разные стороны, не выстраиваясь, не вырисовываясь в цельную фразу.
- Зачем я привел ее? Надо было послушать Томаса? Я забыл обиды, но Любава… Я не подумал… немцы изувечили ее, но раз она выжила… я не мог позволить убить ее… она вся искалечена и не опасна…, как птица… огромная черная птица без крыльев… - Он думал про лежавшую перед ним женщину, - … куда она полетит дальше? Любава… ее гнев мне понятен, но… но может стоило выслушать эту несчастную?
Женщина зашевелилась, начала с трудом отрываться от пола. Давила не тяжесть, точнее сказать, не столько тяжесть намокших одежд, сколько непомерный груз рухнувшего на плечи и повисшего на душе огромного камня испытаний. Она осталась стоять на коленях, руки, помогавшие оттолкнутся от каменных плит, опять повисли вдоль тела. Ее глаза, полные слез, смотрели на Гилберта снизу, кривизна шеи из-за этого была незаметна, но его поразила алебастровая бледность лица. Тонкие бесцветные губы разомкнулись, и она тихо произнесла: