Проклятие рода

- И еще… - владыко прищурился, - ежели какая помощь нужна будет, нам не противная, сей послушник, - кивнул на провожатого, - Сильвестром нареченный, имеет мое благословение. Он скажет, как его сыскать. Поможет. Не сомневайся!
- Благодарю вас, владыко, и вас храни Господь и Пресвятая Дева Мария.
 Иоганн низко поклонился, поблагодарил и отправился в обратный путь по лабиринтам переходов и коридоров.
Он думал о том самом младенце, Иоанне, которому новгородский владыка предрек судьбу демиурга . Сколько ему лет сейчас? Шесть, семь? Способен ли он будет даже с помощью мудрейшего архиепископа – наставника пройти сложнейший путь заполнения собственной души, чтобы позднее соединить ее с душой народа, став одним целым, жить одной жизнью человека и народа? Он думал о своем сыне, о том, какая ждет судьба Андерса. Сможет ли он преодолеть томления собственной души, гордыню осуждения и сквозь них придти к истинной любви, как к собственной матери, так и ко всему живому?
- Ладаном обкурить, аль святой водой обрызгать? – Тихо спросил архиепископа отец Димитрий, лишь закрылась за гостем и его провожатым дверь.
- Язвишь, старче? – Усмехнулся владыка. Вопрос ученого монаха отвлек от тяжелых мыслей. – Ересь Лютерова от грехов римских рождена. Православному ли ее бояться? Оттого, что немчины сии палаты возводили, нечто стены ересью-проказой покрыты? Нет. Образы святые их приняли, украсили благоговейно. Не ересей страшусь, старче, супротив них Слово Господне щит надежный, пустоты языческой русской души опасаюсь, да малолетства государя нашего, советников мудрых подле себя не обретшего покуда. А те, что есть… - махнул рукой, - на все воля Божья… сподобит – наш черед придет. Всколыхнем Русь, верой христианской наполним, чрез государя Божьей властью облеченного соединим народ с Творцом. Но больно уж глубока эта бездна… А немчин – добрый человек. Видно сразу. Глаза и душа – любовью Христовой, а разум – мудростью, светятся. Жаль, не наш он… Добрый помощник в делах наших великих и праведных получился бы…
 Глава 7. Царское детство. 
Иоанн отца почти не помнил. Налетал кто-то большой, безбородый, с длинными усами, пахнущими чем-то кисло-острым, подхватывал на руки, подбрасывал, так что сердечко замирало от страха, целовал колюче. Вокруг гоготали, ревели по-звериному какие-то дядьки волосами поросшие, на чудищ лесных, да болотных похожие, про которых няньки сказывали и крестились:
- Упаси, Бог, встретить! – Оттого еще больше пугался.
Сполохи памяти – он же, отцом называемый, лежит на кровати большой, запах в клети тяжелый, смрадный, жар от печей, везде свечи и те же дядьки толпятся, мать лежит у изголовья, плачет сильно. Подвели к нему, голова закружилась, отец сказал что-то, руку поднял или помогли ему, осенил знамением. Все вокруг толпятся, плачут, слезы с соплями по бородам размазывают, а сами такие страшные… Испугался, заплакал навзрыд, к матери потянулся, да не до него ей было. Чьи-то руки подхватили, вынесли прочь.
На дыбочки встал рано – около года и двух месяцев – так рассказывали ему потом мамки и няньки. Шагу ступить одному не давали – не дай, Бог, упадет, зашибется, лазит ведь везде. Во двор гулять выводили, тут уж глаз да глаз нужен. Ладно, в грязь упадет, помыться отнесут, переоденут, а подрастать стал, беда другая, оглянуться не успеешь, как шасть от нянек, да к дворне, к ребятишкам-погодкам. Обидеть, не обидят, но всякое возможно. Иоанн хоть и мал был, осанку великокняжескую сразу перенял, хоть отца почти и не помнил, зато на посольских приемах скучных насмотрелся, запомнил.
- Я – князь великий! Кланяйтесь мне! – Покрикивал на ребятишек. Те посмеивались, а кто и пугался, но исполняли все. Только разве не могут в отместку зло какое учинить? Иль белены подсунуть или бздники , хуже если к лошадям уведут, да начнут, проказники, их за хвосты дергать или стегать хворостиной, сколь таких покалеченных, беззубых, с глазами выбитыми бродит потом калеками, а тут дите царское – не досмотришь – нянек иссекут в дробные части, собакам скормят. Метались няньки да мамки, выкрикивали:
 
- Иоанн Васильевич! Где ты, князюшка? Отзовись! – Про себя кудахтали, бросаясь на поиски врассыпную. – Ох ти, Господи, потерялся поди.
От дворовых и словам бранным научился. Мамке Челядниной первой досталось - сукой обозвал. Просто так, интересно ему было. Та вспыхнула сначала, раскраснелась, рука зачесалась прут найти да вздуть, опомнилась быстро, заулыбалась:
- Ах, ты проказник, буян этакий, что ж на мамку свою ругаешься?
Если на двор не пускали – дождь сильный или ветер, приходилось с братом Георгием сидеть, а тот глухонемой, много с ним наиграешь? Одна радость вечером, как спать ложиться, тут уж ритуал – сказка обязательная, под нее сон быстрый и легкий приходит. По матери скучал сильно. Видеться-то редко приходилось.
- Дела государевы… - Успокаивали Челяднина с мамками.
- Дела, сыночек, государевы… - Вторила им Елена.
- А после? После дел-то? – Спрашивал мальчик, руками разводя.
- Забегу, сыночек. Поцелую, молитовку прочтем вместе с братиком твоим. – Обещала мать, да не часто слово данное сдерживала. Дядька все возле нее крутился – князь Иван Оболенский. Не нравился он княжичу. Ревновал.
- Кто он? Что тут делает?
- Гостинцы тебе принес. – Объясняла мать, бегло оглянувшись на Овчину, подмигивала любовнику, давай, мол. Тот выкладывал заранее приготовленное. Мальчик рассматривал, что-то увлекало его, но, как только мать исчезала вместе с Оболенский, так и интерес пропадал к гостинцам. Небрежно ногой отодвигал куда-нибудь в угол или брату несмышленому подсовывал.
- Не хочу! – Заявлял нянькам.
По матери тосковал сильно, оттого часто ловил ушами жадными любое слово о ней. Подслушивать научился. Няньки знай себе шепчутся по углам, думая, что дитё спит или играет себе в горнице, а сами-то глуховаты, шепотом не выходит, почитай, иногда в полный голос переговариваются. Иоанн тут, как тут, ушки на макушке растут и растут, каждый слог заглатывают. А то, бывало, запрячется где-нибудь в уголке укромном и слушает, впитывает от всех, кто мимо проходит – мамки с няньками, Челяднина с мужем, бояре и челядь разная, стражники и холопы.
Овчину поругивали, ( - Так ему, злыдню! - думалось радостно), мать иногда нехорошим словом поминали, ( - Вот ужо я вам! - грозился), часто про воров всяких, да крамольниках князьях, боярах разных, что матери лиха хотели. Страшно становилось, словно в лесу дремучем, где из-за каждой кочки болотной, из-за осин кривых, Лихо высовывалось в шапке боярской, в шубе длиннополой, трясло бородой козлиной, ухало протяжно, пальцы к княжичу тянуло цепкие. Когда слышал, что извели вора – радовался, поделом, мол.
- Вырасту, и всех побью! – Кулачки сжимались.
Сперва думалось, что за теремом-дворцом великокняжеским, где они с братом обитали, где мать жила, где приемы и трапезы праздничные велись, за огромной стеной, весь мир остальной из чудищ, воров, да крамольников состоит. Но в пять лет на богомолье отправились, в Троице-Сергиеву лавру. Увидел, что нет ничего страшного за стенами каменными. Люди все такие же. В ноги валяться, спины в поклонах гнут, шапки срывают. Понравилось Иоанну. Только вот опять без матушки, ну все без нее, с одной Челядниной, да с няньками. В храмах благостно, тихо, умиротворенно... Лики святых строгие. Хор поет красиво. Можно стоять, слушать, молится…
Приемы тягостные, лишь первые мгновения интересные – все кругами ходят, все разряженные, все в ноги кланяются, все великим князем – государем называют, а трон отцовский огромный, неудобный, устаешь быстро, крутиться не дают, одежды тяжелые, к матушке, что рядом восседает нельзя тянуться, да ну их всех, поскорее б кончилось и во двор выбежать…
В дальнем углу двора великокняжеского был заброшенный колодец. Что могло притягивать к нему? Прогнивший сруб, с покрытыми слизью черными бревенчатыми стенками, с жидким полным нечистот дном неведомой глубины, источавшим не просто смрад и вонь, но ужас смерти. Может ее недостижимость для юного возраста пробуждала интерес, но дворовая мелюзга часто толпилась вокруг колодца, заглядывала вовнутрь, словно пыталась кого-то или что-то разглядеть на жутком плохо различимом дне, среди лопавшихся гнилостных пузырей. Сказки о Мокоши, страшных болотниках, леших и кикиморах оживали наяву, а вокруг ярко светило солнце и страх уменьшался, суживался до размеров черного зева колодца.