Проклятие рода
И в это время по Европе вдруг разнесся негромкий стук обыкновенного молотка. В последний день октября 1517 года монах-августинец и профессор теологии Виттенбергского университета Мартин Лютер прибил к двери местной церкви свои знаменитые 95 тезисов. Сладострастный Рим ничего не слышал, да и не понял, что то был не стук, а грохот набатного колокола, и гвозди вколачивали не куда-нибудь, а в зашатавшийся престол Святого Петра. Рим продолжал танцевать и веселиться, погрязнув в языческом разврате . Недаром сам Лев X провозгласил:
- Давайте будем наслаждаться папством, которое нам ниспослал Бог!
Они и наслаждались. На тревожное донесение из немецких земель от архиепископа Альбрехта Бранденбургского о происшествии в Виттенберге папа небрежно отмахнулся:
- Обыкновенная богословская склока вокруг немецкого монаха-путаника! – Его Святейшество более занимали вопросы пополнения казны, ибо от этого зависели и качество и количество получаемого наслаждения. В ход уже было пущено последнее изобретение – продажа индульгенций, отпускающих грехи. Чем больше заплатишь, тем больше тебе отпустят. Можно даже вперед, лишь бы звенело золото! Вместе с отпущением грехов папа удачно продал несколько кардинальских шапок, оцененных в кругленькую сумму за каждую. Немного беспокоила междоусобная грызня в Скандинавии, и Лев X распорядился послать туда молодого (32 года!) кардинала Джованни Анжело Арчимбольди, человека аполитичного, чтоб на месте разобрался и примирил враждующие стороны, и заодно занялся продажей индульгенций. Лютера перепоручили заботам верховного судьи римской курии кардинала Иеронима Гинуччи, быстренько состряпавшего приговор, по которому монах-августинец переводился из разряда «подозреваемых еретиков» в «объявленные». Отсюда и до костра недалеко, если не одумается…
Однако, события складывались не так, как виделось из Рима. Папский нунций кардинал Арчимбольди вместо того, чтобы убедить регента Швеции Сванте Стуре Младшего в недопустимости принуждения архиепископа Упсальского Тролле к отречению, пообещал добиться у Льва X принятия этой отставки. Вдобавок и сам согласился занять место архиепископа, и при этом, (самое ужасное!), отдавать все доходы в пользу правителя Швеции, довольствуясь лишь назначаемым от регента ежегодным содержанием собственной персоны.
Летом 1518 года датчане снова высадились неподалеку от Стокгольма и повторно были разбиты шведами. Война еще не коснулась своим опаляющим смертельным дыханием Кальмарского лена, но приближение ее было очевидным. Две неудачные морские операции и решимость короля Кристиана II довести дело до конца означали лишь одно – предстоящее сухопутное вторжение, на пути которого должен был встать Кальмарский замок, как самый южный форпост Швеции.
Трудно передать словами все то, что пережил пастор в первые дни после исчезновения Илве. Долгими часами, день за днем, он лежал на холодных плитах своей церкви у подножия креста, на котором был распят Спаситель. Вспыхивавшая злость, обида за преданную обворованную любовь, проклятья на ее голову, уступали место осознанию заслуженности кары за свое собственное святотатство, за нарушение монашеского обета, за предательство своего единственного Господа, тут же переходившие в мольбу о всемилостливейшем прощение ей, просьбы излить лишь на него ярость небес; глубочайшее раскаяние вновь сменялось гневом за то, что она так с ним поступила, призывами покарать нечестивую; но вновь душа переполнялась любовью, а разум шептал покаянно:
- Мое святотатство в храме Божьем, мой грех – мне одному и кара Господня!
Черной змейкой вползала мысль:
- А если она притворялась во всем? Если изначально все было ложью, коварным дьявольским расчетом, целью которого были деньги, драгоценности, обогащение в обмен на свое тело. Может ли женщина, вставшая на этот путь порока, принять любовь мужчины, если любовь по сути для нее лишь товар? Если все ее признания в любви - суть ее ремесла? – Мысли темнели, мрачнели, воспалялись от ярости, обиды, гнева, жажды отмщения. - Она была со мной, как со многими другими мужчинами! Ее товар – ее тело, то, что она кощунственно называла любовью, продавая ее всем! - Но тут же голову словно обливали ушатом чистейшей родниковой ледяной воды. Ход мыслей менял направление. - Нет! Что я несу? Она голодная девочка, у нее семья, где-то там в Море, которую нужно кормить. И лишь из отчаяния она решилась на величайший грех. Или ее заставил кто-то? Но почему? Почему она мне ничего не сказала? Она всегда так мало о себе говорила! Может она боялась кого-то? Я же не знаю, что осталось там в ее прошлом… И Бог допустил это? Потому что цепочка моего изначального греха привела ее сюда, чтоб грехопадение стало полным и безудержным! Чтоб покарать меня, предавшего служение Ему? Нет! Он сразу покарал бы святотатство! Он позволил совершить это, чтоб через грех и мой и ее, привести нас обоих к Своему престолу. Или это был сам дьявол в ее образе, подбросивший кость искушения, которую я ухватил, как изголодавший пес, мужчина, не знавший и не имевший права в своей жизни на женскую любовь, ведь недаром сатана остался верен себе и спрятался под личиной шлюхи, потому что предстать добропорядочной христианкой ему не позволил Господь? Нет, сатана силен, он может, может принять вид даже самого Ангела… Кем она была? Ангелом или шлюхой? Не важно! Нет на земле ни одного праведника, кто хоть однажды не согрешил! Ибо Бог всемилостив! Она покается за воровство, и Бог простит ее. Даже если воровство ее рук дело – она покается. Я за нее буду каяться вдвойне.
В коротких мучительных, похожих на забытье, снах приходили кошмары. Его чувствовал, что все его тело наливалось свинцовой тяжестью, не позволявшей пошевелить даже пальцем, его гортань не могла издать ни одного звука, он мог лишь с ужасом наблюдать за Илвой, как с тонким клинком в руках она крутилась за его спиной, что-то разглядывала, выбирала самую болезненную точку – его душу. Это было «их» место. Ее. Он сам ей показал. Эту потайную дверцу. Только она могла входить туда беспрепятственно. Сам отдал ключ от нее, кроме тех случаев, когда запирался изнутри для служения Богу и людям. И душа его в эти часы улетала, превращалась в страстные и нежные слова Божьей проповеди, что мягко ложилась на сердца прихожан, проникая в их души. Бессмысленно было входить, в доме было пусто, его хозяин отсутствовал. Но он возвращался, проскальзывал обратно, и дом звенел от радости, наполнялся музыкой счастья, сладостными звуками любовной истомы.
Он был покрыт кольчугой веры и любви, но душа - ахиллесова пята, дверца, ключ… Клинок был крепче толедской стали… Ключ у нее и дверца распахнута. Остались лишь защитные кольца, но лезвие, тонкое, как игла легко проникает сквозь стальное сито словно ткань. Укол! Исчезла тяжесть в теле, его душа вздрогнула, удивленно посмотрела на лезвие, вышедшее насквозь из груди, схватилась пальцами, потянула, насаживаясь все глубже и глубже. Ее лицо светилось злорадным любопытством. Душа продолжала цепляться за лезвие, обливаясь собственной кровью. Она даже ослабила хватку.
- Зачем вообще ее держать? – Произнесла вслух с улыбкой. – Пусть сам убивает себя. Ему это понравится. – Она отпустила эфес и отошла, чтоб не испачкаться, усмехаясь и продолжая наблюдать, как кровь души уже хлещет во все стороны. Он опустился на одно колено, мотал головой от боли, из груди рвалось мычанье, похожее на стон. На губах выступила пена. Он прохрипел:
- За что?
- Да не переживай ты так! – Ее холодные голубые глаза прищурились. – А то сдохнешь раньше времени. А надо, чтоб помучался… Ты думал несколько дней верности сделают из шлюхи порядочную женщину? Ха-ха-ха…
Боль опоясывала, сжимала грудь. Легкие судорожно вздымались, как кузнечные мехи, стараясь вырваться из сжимавшего их обруча и захватить побольше воздуха. Он старался вздохнуть полной грудью, задержать дыхание, протяжно выдохнуть, чтоб прогнать это наваждение, чтоб вырвать из себя клинок, но только еще глубже, до хруста грудины, всаживал его в себя.