Мемуары белого медведя
Где-то залаяла собака.
— После войны богатые люди опять сделались богатыми, хотя их деньги сгорели дотла. Ты не находишь это странным?
Голос принадлежал не Тоске, а одному энергичному молодому человеку. Его пса звали Фридрихом. Пес сразу кинулся ко мне, едва я вошла в квартиру его хозяина, и лизнул мое лицо большим влажным языком.
— Классовое общество не исчезает из-за войны. Напротив, пропасть между богатыми и бедными увеличивается и в период войны, и в послевоенные годы. Поэтому нам как можно скорее нужна революция.
Карл, так звали молодого человека, познакомился со мной на улице. Мы разговорились, у меня мигом возникло ощущение, будто я знаю его сто лет, и я, не раздумывая, последовала за Карлом к нему домой. Квартира была обставлена мебелью в классическом стиле. Диван и кровать, по-видимому, не пострадали от воздушного налета, ничто здесь не требовало срочного ремонта или замены. Книги на полке, в отличие от мебели, были новейшего времени. Я взяла том в красной обложке. Не успела я дочитать случайно выбранный абзац, меня обняли сзади и притянули к себе. Я была костлявой девчонкой, мои груди только начинали округляться. Ладони Карла смело сжали их, я резко повернула голову, он опустил руки ниже, надавил мне на низ живота и удерживал подбородком мое плечо, как скрепка листок бумаги.
«Это было как гром среди ясного неба. У меня не было времени мечтать о любви, влюбляться или исследовать, каков на вкус первый поцелуй». — «А если бы ты еще и забеременела, природа быстро достигла бы своей цели». — «Большая природа мала, она интересуется только тем, чтобы делать крохотные клетки еще мельче. Мне уже давно понятно, что мое сердце природу не волнует. Деление клеток, деление клеток и ничего иного!» — «Вы с Карлом встречались каждый день?» — «Мы сразу начали ссориться». — «Почему?» — «Я слишком много разговаривала с его псом Фридрихом, Карлу это не нравилось. Вероятно, это и было предметом наших раздоров».
Однажды у меня подскочила температура, и все мысли разом куда-то улетучились. Меня уложили в кровать, мать наполнила пакет кубиками льда, я услышала стеклянный стук льдинок, и холод поразил мой раскаленный лоб. До меня долетали приглушенные голоса матери и врача. Сознание уносилось вдаль. Я стояла на равнине, на снежной равнине, и снег слепил меня. Уставившись на него, я увидела, как по снежному полю скачет заяц-беляк. Спустя мгновение он пропал. С каждым моим шагом луч света менял угол наклона и опровергал то, что показывал секунду назад.
Снежный ветер дал мне пощечину. Его прикосновение не было холодным. Земля замерзла и стала белесой, будто матовое стекло. Я перевела взгляд на воду и увидела двух проплывающих мимо тюленей, вероятно мать и детеныша.
Очнувшись после долгого путешествия, я почувствовала в себе нечто дикое, вызревающееся и непредсказуемое. Я скинула с себя шерстяное одеяло, торопливо оделась и скользнула ногами в туфли. Мать попыталась остановить меня, спрашивала, куда я собралась. Я сама не знала. При ходьбе у меня кружилась голова, я шаталась, но не падала, потому что ветер подцерживал меня с обеих сторон. Передо мной возникла афишная тумба, плакат был пестрым, как яркий тропический цветок. Цирк Буша! Я стала изучать анонс. Увы, последнее представление состоялось днем раньше. Перед тумбой стоял велосипед. Я оседлала металлическую лошадь, со всей силой надавила на педали. Город закончился, и рапсовое поле приняло меня в свои желтые объятия. Вдали медленно удалялся караван цирковых фургонов.
Левая, правая, левая, правая. Я нажимала на педали как одержимая, опасаясь, что старый громыхающий велосипед развалится прямо подо мной. Я пыхтела, продолжала крутить колесо своей мечты, пыталась поймать картинки, которые проносились в моей голове. Когда я наконец догнала цирковой караван, не прекращая крутить педали, я спросила у человека, который сидел в последнем фургоне:
— Куда вы едете?
— В Берлин, — ответил он.
— У вас будут представления в Берлине?
— Да. Берлин — самый великолепный город мира. Ты там уже бывала?
В тот миг мне стало отчетливо ясно, что я тоже хочу в Берлин. Но доберусь ли я туда на этом велосипеде? Небо резко потемнело.
— Езжай-ка поскорее домой. Вот-вот дождь хлынет.
Я подняла голову, и в мой глаз упала крупная капля дождя.
— Пожалуйста, возьмите меня с собой в Берлин!
— Нет, нельзя. Может, в следующий раз, когда мы снова будем здесь. Вот тогда мы и заберем тебя.
— Когда?
— Запасись терпением и жди!
Я проснулась и увидела, что лежу в своей кровати. Мать рассказала, что я проспала два дня кряду. У меня все еще держалась высокая температура.
— Сходила бы ты к врачу. Похоже, твоя болезнь возвращается. В последнее время с тобой творится что-то неладное.
Эти слова произнесла не моя мать, а муж.
— В смысле? Что со мной не так?
— Я задаю вопрос, а ты не отвечаешь. И в глазах у тебя странный блеск.
Что-то не так было с моим мужем. Вероятно, поэтому он и утверждал, что со мной что-то не так.
Где же произошла та моя встреча с цирковой труппой — наяву или в моей взбудораженной лихорадкой голове? Неделей позже я случайно увидела на одной из афишных тумб города плакат. Последнее представление состоялось накануне дня, когда мне приснился этот сон. Я не рассказала матери о своем открытии. Нельзя упрекать детей в том, что они не делятся с родителями тем, что занимает их мысли и тяготит сердца. Эта скрытность есть попытка ребенка стать взрослым. Впрочем, родители тоже предпочитают обманывать детей, нежели демонстрировать им свою слабость. Когда у матери внезапно пропал нюх, она прикрывала лицо носовыми платками и говорила мне, что немного простыла. О чем думала великая природа, когда наделяла нас такими повадками?
— Ты возмущаешься, что я разговариваю с твоим псом. Но я же не с насекомым беседую. Люди и собаки относятся к отряду млекопитающих. Почему бы мне не перемолвиться словечком со своим сородичем?
Так я отвечала на упреки Карла. Когда он орал на меня, я чувствовала, как повышается температура его тела.
— Человек принципиально отличается от собаки. Собака! Что это вообще такое? Всего лишь метафора!
Карл любил слово «метафора» и употреблял его, чтобы запугать меня. Когда я рассказала ему о мечте своей жизни — работать в цирке, он ответил так:
— Цирк — не более чем метафора. А поскольку ты даже в руки не берешь правильных книг, ты считаешь реальным все, что видишь.
Он небрежно кинул мне книгу Исаака Бабеля. С тех пор я никогда больше не видела Карла. Книга долго стояла в углу моей полки и бросала на меня укоризненные взгляды. Я не ожидала, что Карл вернется ко мне, но цирк должен был вернуться.
— Можешь ждать его сколько угодно, он больше не вернется.
Когда я пришла в себя, передо мной стоял Маркус. Злорадно улыбаясь, он добавил:
— Я запер его в уборной.
Полагая, что с мужа станется посадить Хонигберга под замок, я поспешила к двери уборной. Неожиданно она распахнулась, и наружу с довольным видом вышел… нет, не Хонигберг, а Панков.
— Что? Что с тобой? — встревожился он.
— Где Хонигберг?
— Вон там!
Палец Панкова указал на двоих мужчин, которые стояли позади меня и переговаривались. Одним из них был Хонигберг.
Я знала, что нервы моего мужа вот-вот сдадут. В любую минуту он может безо всякой причины броситься на Хонигберга и убить его. Эта мысль поселилась в моей голове и не желала покидать ее. В детстве мне часто снился сон о собаке и кошке, которые пытаются прикончить друг друга. Я как могла разнимала их. Желание убить бесновалось в воздухе, подстрекало обоих зверей на смертельную битву. Я должна была остановить их как можно скорее. Мне было совсем немного лет, а моя голова уже была полна забот. Не знаю даже, на что походили бы мои тревоги, если бы я их не проговаривала.
Мой ребенок не должен видеть, как мой муж лишает кого-то жизни. Может статься, он кинется не на Хонигберга, а на меня. Может статься, в конце концов он сам станет жертвой. Мой ребенок должен и дальше оставаться у моей матери.