Мемуары белого медведя
Голос Мамы-Ии звучал пугающе, я боялась ее, хотя и осознавала, что мне ничто не угрожает.
Люди тоже могут рычать, чтобы устрашить других. Сперва они произносят слова, которые что-то значат, но в какой-то миг слова уступают место рыку, и тому, на кого рычат, остается только рычать в ответ. Размышляя на эту тему, я вдруг вспомнила, как отец бросил нас и укатил в Берлин. Шестым чувством маленького ребенка я ощутила крохотное жало в голосе матери незадолго до того, как она перешла на рык. Я заревела во весь голос, чтобы отвлечь ее. Мать стала успокаивать меня и на время забыла об отце. Он опять изрек какую-то фразу, которая подействовала на мамины нервы. Она сурово взглянула на отца и что-то ответила, ее голос изменился. Отец крикнул на мать таким тоном, словно сильнее всего ему хотелось бы опрокинуть обеденный стол.
Это воспоминание, внезапно захлестнувшее меня, вполне могло быть плодом моей фантазии. Мы с матерью никогда не говорили о моем отце. Каждое утро она рано уходила на работу. Когда я возвращалась из школы, мама уже ждала меня дома. Она была красивой женщиной, но по утрам у нее опухали глаза, а во второй половине дня обвисали щеки. Мне нередко хотелось пристальнее вглядеться в ее лицо, но она всякий раз быстро поворачивалась ко мне спиной, чтобы заняться делами по дому. На ее спине был отпечатан ядовито-яркий рисунок, напоминавший тарантула. Он следовал за движениями маминых рук, покачиваясь на гладком холодном полиэстере. Впрочем, что это я пишу о себе? «Чем гордился твой отец?» — спросила я у Тоски. «Он упоминал, что родился в той же стране, что и Кьеркегор. Он чрезвычайно гордился этим. Мать смеялась и говорила: „Как хорошо, что ты из маленькой страны. Если я начну перечислять всех великих деятелей культуры, которые были гражданами моей страны, мы до вечера не закончим — «Не очень тактично с ее стороны». — «Моя мать была умна и бесконечно любопытна. Потому-то она и уехала в эмиграцию, где написала автобиографию. А вот я не могу писать, мне непременно нужна помощь человека». — «Принимать чужую помощь — это тоже важное умение. Позволь мне написать о твоей жизни!»
Внутреннее пространство моей головы окутал плотный туман. Что-то будет дальше?..
— Что с тобой? — спросил голос, принадлежавший не Тоске и не моей матери. — Влюбилась в кого-то?
С трудом открыв глаза, я увидела перед собой мужа. На его лице мелькнула усмешка, быстро сменившаяся тревогой.
С кем крутишь-то? У тебя же работы невпроворот. Где ты находишь время на всякие амуры?
— Пока ты не наплел новых глупостей, пойдем лучше порепетируем.
— Я с тобой разговариваю, предлагаю новые идеи для номера, а ты — ноль внимания!
— Потому что я была мыслями в другом месте. В своем детстве.
— Опять? Слушай, может, прогуляться сходим?
— Хорошая идея. Нам обоим нужно проветрить голову.
Мы вышли из фургона и встретили на улице Панкова, идущего со стороны главных ворот. Вероятно, вид у нас с Маркусом был совсем загнанный, потому что Панков обратился к нам непривычно мягким тоном:
— Тоска настоящая артистка, на сцене она блистает. Я уверен, что ваш с ней номер ждет успех.
Едва Панков отошел на несколько шагов, муж зашептал мне на ухо:
— Это он над нами издевался? С какой стати нас ждет успех? Сегодня снова пойду в библиотеку. Тут, в цирке, мне ничего нового в голову не приходит. Я чувствую себя запертым, это какой-то тупик, мне здесь невыносимо тяжело. Понять не могу, как я сумел прожить всю свою жизнь в цирке.
Маркус поплелся в библиотеку, а я села перед клеткой Тоски, скрестив ноги. Ощущение заперто-сти в цирке было мне знакомым, потому что в цирке есть все, точнее говоря, все возвращается в цирк — детство, покойники, друзья. Что толку искать за воротами цирка?
Я продолжала сидеть перед Тоской, не меняя позы. Медведица явно скучала. Она улеглась на спину и стала играть с когтями на своих ногах. Я почувствовала горячее дыхание на затылке, обернулась и увидела Хонигберга.
— Ты тут одна? — спросил он, ухмыляясь.
— Вообще-то мы здесь вдвоем с Тоской. А вместе с тобой нас уже трое.
— Маркус опять убежал? Ты всегда одна. Не скучаешь?
— Не подходи слишком близко. У тебя все подошвы в грязи. Где ты так извозился?
— Там, куда ходить нельзя.
Он снова ухмыльнулся, и я мысленно поморщилась.
Я и сейчас помню, что цирк окружали заболоченные поля. Возвращаясь домой из своих тайных вылазок, я нередко обнаруживала на подошвах карты из грязи. Одно пятно особенно испугало меня: оно выглядело как раздавленный ночной мотылек. На другой туфле угадывалась его тень. Я пыталась счистить насекомых со своих подошв, оттирая их пучками травы, но у меня ничего не выходило. Глинистая земля была липкой и вонючей; вероятно, она содержала фекалии плотоядных зверей. Едва я подумала об этом, глина на туфлях вдруг сделалась для меня священной, и я больше не соскребала ее. Львы, которых я видела прежде только в книжках с картинками, живут в цирке по соседству со мной, и в доказательство этого я ношу их испражнения на своих подошвах! Я спрятала запачканные туфли за ведром на веранде. Матери, которой было нельзя опаздывать на автобус до работы, приезжавший в пять утра, приходилось вставать в четыре, а в девять вечера она уже забиралась под одеяло и закрывала глаза. Я прислушалась, желая удостовериться, что она дышит глубоко и размеренно, затем прокралась на веранду, чтобы исследовать состояние туфель. Кожа задубела от липкой желтоватой грязи. Я надела туфли и попыталась пройтись. При каждом шаге жесткая кожа терла пятки, будто наждачная бумага. Чтобы избавиться от боли, мне пришлось косолапить, отчего я словно бы превратилась в игуану. Хладнокровные твари, такие как рептилии и насекомые, мгновенно пробуждали во мне ненависть. Я сняла туфли, сняла нижнее белье. Мои бедра и живот покрывал белоснежный мех. Луна выглядывала из закоптелых облаков, освещая меня.
Я очнулась и увидела перед собой Тоску. Она спала, уютно свернувшись. Подушкой ей служила левая лапа. Оказывается, я лежала в такой же позе, будто отражение медведицы. Я заметила, что моя юбка непристойно задрана и измята, расправила ее и торопливо причесала волосы пятерней. В этот миг ко мне вразвалочку подошел муж, по-видимому только что вернувшийся из библиотеки.
— Ты спала?
— Похоже, да.
— У тебя кто-то был?
— Кто?
Рядом с подолом своей юбки я увидела отпечаток ботинка. Должно быть, тут стоял кто-то в грязной обуви.
Следующая неделя огорошила нас сразу несколькими новостями. Сперва Хонигберг объявил, что вступает в медвежий профсоюз. В то время действовал закон о труде, который запрещал профсоюзам отказывать в членстве на основании этнического признака. Так что белые медведи были вынуждены принять Хонигберга, этого в высшей степени подозрительного представителя вида гомо сапиенс, в свой профсоюз.
На другой день после своего вступления в профсоюз Хонигберг предложил превратить цирк в акционерное общество. Он подчеркнул, что это преобразование необходимо будет хранить в секрете: понадобится вести двойную бухгалтерию, ведь цирк обязан отчитываться перед государством о своей финансовой деятельности. Но среди участников акционерного общества можно внедрить свободную рыночную экономику. Если акции станут расти в цене, можно будет купить дорогое сценическое оборудование. Арена с более современным оснащением наверняка увеличит продажи билетов, а значит, повысится прибыль. Следующий сезон точно будет успешным, так что было бы жалко отдавать хорошую выручку чиновникам. Те растратят ее в момент, загребая ведрами икру в валютных ресторанах и купаясь в водке. Деньгами нельзя швыряться, мы должны придержать их и позднее с умом вложить в развитие своего цирка. Безусловно, на инвестиции пойдет не вся прибыль. Каждый акционер вправе купить на дивиденды радиоприемник, мед или другие товары. Девять белых медведей, которые сперва не вникли в объяснения Хонигберга, в итоге воодушевились его планом и захотели немедленно приобрести акции. Панков тоже включился в игру, мне же недоставало воображения, чтобы угадать истинные цели предприимчивого молодого человека.