Отраженье багровых линз (СИ)
Брань помогла и с болью в спине — вскочил он не по годам быстро, заметив в дырах металла идущий силуэт.
— Хоть предупредил б что уходишь куда… — Потирая копчик, молвил Демьян и раздосадовано взглянул, как я стягиваю его противогаз. — Я б и свою Нерехту дал, ежели не в терпёж. Чего в тихую коммуниздить?
Выхватив резину маслеными руками, Семёнович быстро об этом пожалел и метнулся к грузовику, где лежала драная пелёнка.
— Гляди! — Кивнул тот на чудо коррозии, обтираясь. — Повозиться с беднягой несколько месяцев и на хрен отсюда, а? Найти только донора какого осталось, приколхозить чего маленько…
В попытке сморкнуться обеими ноздрями разом Демьян испачкался. Гыкнул. Протёр лицо уже промасленной пелёнкой и продолжил:
— Ну так как на это смотришь?
Я подал развёрнутый дневник, ничего не вписав. Внутри — один из найденных мной огарков — фрагмент медицинской карты Демьянова Ивана Семёновича с констатацией смерти от 10.06.1991 «из-за невозможности дальнейшего лечения».
На крыло грузовика медленно легла пелёнка с противогазом. Стоящий передо мной кабан, глазевший уже куда-то сквозь дневник, был мертвенно бледен. Немного прождав, я выудил из вещмешка медкарту неизвестного солдата, что поддержало состояние усатого покойника.
Стояли долго. Безмолвно. Кончилось тем, что грузный, медленно размыкая слипшиеся губы, сказал: “Идём.” — И, не дождавшись ответа, побрёл к дому.
В стенах, казавшихся ранее уютными, ощущение безопасности пошатнулось. Держа в кармане взведённый револьвер, я сел за неубранный со вчера стол, приглядывая за хозяином. Сложив всё выданное, он долго умывал лицо, стараясь, видимо, прийти в чувства, а после сел напротив вполоборота.
— Не Демьянов я… — Сказал он наконец. — И не ополченец никакой.
Не поднимая глаз, он взял недокуренную цигарку из блюдца. На ней тут же показались пятна от стекающей с лица воды.
— Никольский Григорий Александрович, председатель колхоза посёлка Аган. — Продолжил он, покрутив цигарку. — У Вани ни семьи, ни близких не было… друзья все погибли… вспомнить лица некому…
Я вывел свободной рукой: «Зачем лгать?». Никольский впервые за это время поднял на меня глаза. Впалые глаза, полные горести и зарождавшейся ненависти.
Мал ты ещё… — Отрезал бывший председатель. — А это… — Ткнул он в медкарту за номером 47. — Кто ты такой, чтобы интересоваться солдатней?
Мою уверенность в связи солдата с отцом или хворью подкрепить было нечем. Пришлось увильнуть: «Об Аристархе ты тоже лгал? Ты не принимал его в дозоре, не разделял ополчение?».
— Солдата твоего охотники нашли. — Так же увильнул боров. — Тот с радиостанцией в овраг свалился от полученных травм и бессилия. Сутки пролежал. По заверенью врача нашего, шансы выжить нулевые, но сражаться никто не переставал: ни врач, ни без пяти минут покойник.
Председатель, вернув бычок в блюдце, провёл кабаньей пятернёй по лицу, смахивая остатки воды, и рассказал, что перед кончиной парень всё-таки проснулся. Поведал незнакомцам о последних воспоминаниях своей жизни.
Был он радистом при эвакуационной колонне из Сургута. Имени не помнил. Участвовал в перевозке медицинского оборудования с образцами каких-то лекарств. Состоял в хвостовой части. На полпути командование скорректировало маршрут. Засада. Неизвестные вклинились в середину колонны, начав потрошить гадюку в обе стороны. Всё происходил с такой прытью, что люди не успевали и крикнуть. Выстрелы и щелчки предохранителей доносились уже в метрах десяти, когда отряд радиста спохватился и… дезертировал.
— Как оказался один в овраге не сказал, но отметил на карте примерное место засады, чтоб поверили. — Заканчивал Григорий Александрович. — На следующее утро парня хоронили…
Кабанье тело полностью ко мне развернулось. Об стол чиркнула спичка, одаряя огнём цигарку из вчерашнего портсигара со стола.
— Аристарх лекарства искал, коих у нас не было. — Запыхтели усы. — Верить, что от той колонны осталось чего, я не стал, а для него это была надежда… двигатель жизни. Ясное дело, даже за такие сведения в наше время нужно платить. Сошлись сначала на мелочной работёнке: в дозоре постоять, где помочь физически. Потом приставил к нашему умельцу собачкой на побегушках… Он станцию радиста приводил в порядок. Хотел решить наш продовольственный вопрос трансляцией о помощи… идиот.
Никольский раздосадовано взглянул на пустую четвреть.
— Ну чем смог подсобил он, получил от меня координаты, пометки всякие… Дал ему двух молодцев, чтоб наверняка… да не вернулся… ни он, ни ребята мои… сука.
Боров, потушив цигарку, собрался было встать, но револьвер его осадил. Пятно вороненого ствола выглядывало теперь не слепого кротёнка, а дичь покрупнее.
— Ты с этим самым не шути, Антош. — С ноткой волнения сказал свин.
Перед ним на стол опустился оставшийся огарок. Кусок титульного листа медкарты, где в строке «ФИО» вписано: «Кайдановский Аристарх Георгиевич».
— Что ты мне суешь свои угли? — Быстро среагировал председатель. — Думаешь, это чего доказывает и оспаривает мои слова? Думаешь, раз человек прожил вместе с нами всего несколько дней, то мы не заведём на него медкарту? Мне надоело оправдываться перед тобой! Брось свои закидоны, парень!
Ружьё. За плечом Никольского у печи стояло самозарядное ружьё. То, чей ствол вытягивал из меня ответы. То, с помощью которого можно было избежать гибель родного мне человека. То, чей ремень стягивал кожаную куртку моего отца. К взгляду прилип раскрытый портсигар, откуда свинья вытягивала дрянные самокрутки. Поддев дулом его серебряную крышку, я увидел восход над Москвой. Идущих за победой красноармейцев. Гравюру Красной Армии, что была сделана старым другом отца на его наградном портсигаре.
Упускать расхлябанность председатель не стал. Я не успел и спохватиться, как через вмиг опрокинутый стол на меня кинулся диковинный зверь. Револьвер с металлическим лязгом был выбит чем-то хладным: лезвием ножа, что уже норовил растерзать поваленный бушлат в районе печени. Свирепые лапы, в надежде прибить гадкого червя к протрещавшему полу, заручились всей кабаньей массой — сдержать не под силу. Остриё стали уже цепляло плоть, когда я в рывке последних сил дёрнул к себе лапища. Чавкнуло. Нож, проводимый треском костей, под углом вошёл в правое плечо.
Безумная боль. Немой крик.
Недовольное попыткой кабаньё решило провернуть всё вновь, и я почувствовал, как лезвие, словно раскалённое до красна, обжигающе разрывало каждое волокно на своём обратном пути. Я видел собственную кровь на ноже. Видел звериный замах. Видел не пойми откуда взявшейся силуэт, что накинулся на Никольского.
Помогло это не сильно: председатель лишь повёл бычьей шеей, но надежда уже затаилась. Почти онемевшей правой рукой я, стиснув от боли зубы, ткнул в лапище, что изменило траекторию следующего удара — нож по касательной скользнул влево. Чиркнул по животу и врезался в пол, откуда в моей второй, всё это время занятой поисками руке ожидал его звериной пасти револьвер.
Я надеялся напугать Григория, чей белок глаз уже расширился от увиденного. Заставить его прекратить, но он… дёрнулся.
***
Мёртвая тишина.
Силуэт, что опустился рядом у стены, давно держал мою левую, дрожащую от озноба ран руку. Его навязано знакомые багрянцы пылали надеждой, что я нажму крючок револьвера. Осознанно добью редкого ныне соотечественника, свалившегося от сквозной пули в ключицу.
— С ним надо кончать. — Повторил вполголоса зелёный слоник. — Ты только нажми…
Я прервал его, освободив руку. Хотелось спросить, кем он себя возомнил, раз волен перечёркивать судьбы, но ему хватило и взгляда, чтобы убраться. Положив Наган на ноги, я взглянул на оппонента: он сидел спиной к опрокинутой столешнице. Вцепился в ключицу и тяжело дышал, опустив голову с закрытыми глазами.
Ему было больно, как и мне.
Вспомнив о растворе йода, я, опёршись о стену, встал и отыскал бутыль: себе стакан для дезинфекции, а остальное вместе с попавшим под руку тряпьём возле Григория оставил. Глаза он открыл только когда услышал возню с моей стороны — я одежду снимал, чтобы до ран добраться. Глядел он сначала непонимающе, но, опомнившись, тоже принялся хлопотать.