Шпионы и солдаты

— Как? — удивился бы, если бы мог удивляться этот холодный, выдержанный человек. — Там жиденькая цепочка немцев, наша же Двенадцатая армия самая многочисленная изо всех.
— Да, мы кормим 600 000 ртов на Рижском фронте, — согласился Корнилов, — в окопах же наших еще более жиденькая цепочка, чем у немцев. Неудивительно, если в этих же самых окопах агент-прапорщик Сиверс издает для солдат коммунистическую газету.
— А почему вы не прикажете его арестовать?
— Я приказал большее — повесить его, но он пронюхал об этом и скрылся…
— А на австрийском фронте?
— На австрийском начинается выздоровление. Особенно после расстрелов. Солдатские орды превратятся вновь в армию, но при одном условии: при уничтожении Совета рабочих депутатов. Пока там у вас, в Петрограде, имеется этот гнойник, мы бессильны, и не только Ригу, но и коротким ударом немцы могут взять Петроград.
В последнее сам Корнилов не особенно верил и сам не особенно допускал, но ему нужен был моральный эффект, и он достиг своего. Бледное, как бы застывшее навсегда, малоподвижное лицо Савинкова отразило какое-то подобие волнения.
— Падение Петрограда? Столицы? Это был бы неслыханный скандал и позор! Что сказали бы наши союзники? Нет, нет, этого не может быть, — и холодные светлые глаза Савинкова встретились с узенькими монгольскими глазками Корнилова.
Корнилов пожал плечами.
— В Петрограде сто двадцать тысяч обленившихся, развращенных шкурников в военной форме и ни одного солдата! Кто мог бы оказать сопротивление немцам? Юнкера? Но грешно и преступно посылать на убой лучшую военную молодежь, эти наши кадры нашего будущего, с тем чтобы растленная, обленившаяся сволочь продолжала тунеядствовать и грабить…
— Да, это более чем страшно… — задумался военный министр. — Тогда… тогда отчего бы вам, Лавр Георгиевич, не усилить петроградский гарнизон какими-нибудь свежими, боеспособными частями?
— Это единственный выход, — ответил Корнилов.
И оба помолчали, глядя друг на друга. И теперь только Савинков понял, что Корнилов сознательно преувеличивает опасность и что усилить петроградский гарнизон желает не столько против немцев, сколько для расправы с Советами…
И хотя в этом же самом кабинете на ту же самую тему эти же самые собеседники уже поднимали разговор, но чувствовалось, что Корнилов потому ходит вокруг да около, что не доверяет Савинкову. Для него Савинков хотя и не Керенский, конечно, хотя и стоящий за дисциплину в войсках, но все же революционер, существо малопонятное и чуждое.
Савинков решил разбить лед сомнений. А это он умел при желании. Голос его зазвучал подкупающей теплотой:
— Лавр Георгиевич, я, как говорят французы, человек "трудный". Я вообще мало кого уважал в своей жизни, но вам я отдаю должное. Вы большой солдат и большой патриот… Вы научили меня думать о генералах несколько иначе, чем я думал до сих пор. Дадим же друг другу аннибалову клятву действовать вместе плечом к плечу во имя России! Сбросим маски, сбросим иносказательность. Наши мысли сводятся к одной точке — Смольный! Вашу руку!
И через письменный стол потянулись и соединились в пожатии крупная, холеная, узкая рука военного министра и маленькая смуглая рука главковерха.
Савинков прибавил:
— Александр Федорович с нами. Я убедил его, убедил, наконец, что невыносимо глупо и унизительно положение Временного правительства рядом с совдепом, этим филиальным отделением германского штаба. И от имени его, Александра Федоровича, я приехал к вам и его именем говорю: давайте общими силами раздавим гадину! Как это вам рисуется технически? Уцелели еще от разложения части, на которые вы могли бы положиться безусловно?
Соображая, Корнилов сузил свои и без того узкие глаза.
— Что же, я могу поручиться за несколько ударных моего имени батальонов. Но, во-первых, они необходимы на фронте. Как организованная физическая и моральная сила они исполняют обязанности заградительных отрядов. А затем, ведь ударные батальоны — пехота, в таких же стремительных захватах городов, неукрепленных и незащищенных, необходима конница. Да она и больше бьет по воображению… обывательскому воображению, — добавил верховный.
 
— Это верно, — согласился военный министр, — в декоративном отношении один всадник эффектнее десяти пехотинцев. Но какие же именно кавалерийские части вы имеете в виду? Гвардию?
Корнилов отрицательно покачал головой.
— К моему глубокому изумлению, гвардейская конница так разложилась, как и ожидать нельзя было! Помните, вы приезжали ко мне в Бердичев, я командовал юго-западным фронтом, а вы были нашим комиссаром? Помните, на вокзале караул из кавалергардов? Разве можно было узнать в этих всклокоченных, немытых, заросших волосами, в расстегнутых гимнастерках людях недавних подтянутых красавцев, по выправке и по внешности не знавших во всем мире никого и ничего равного себе? Изо всей гвардейской конницы дисциплинированы еще кирасиры… его величества, — машинально, по старой привычке, сказал Корнилов и поправился: — Желтые кирасиры, и только благодаря доблестному командиру своему князю Бековичу-Черкасскому. Вся же остальная гвардейская конница никуда и ни за кем не пойдет. Да то же самое и из армейской я не вижу возможности набрать надлежащий верный кулак. Вся надежда на Дикую дивизию.
— Это немыслимо, — запротестовал Савинков.
— Почему?
— Недопустимо, чтобы кавказские горцы освобождали Россию от большевиков. Что скажет русский народ?
— Спасибо скажет! Когда вы, Борис Викторович, за революционную работу свою сидели в тюрьме, не все ли равно было вам, кто открыл бы вашу камеру для побега — русский или татарин? Я думаю, все равно, лишь бы унести свою голову. Так и здесь.
— Отчасти вы правы, но… — И после некоторой паузы Савинков произнес то, что было для него настоящим поводом для нежелания бросить на Петроград Дикую дивизию. — Видите ли, подавляющее большинство офицеров этой дивизии, все эти кавказские и русские князья — элемент монархический, реакционный. Дорвавшись до Петрограда, они начнут вешать всех инакомыслящих…
— Если они перевешают Совет рабочих депутатов, честь им и слава!
— Да, но войдя во вкус, они могут не ограничиться Советом. Наверное, так и будет. Они за компанию вздернут и Временное правительство, а это повело бы к восстановлению монархии.
"А, ты боишься за собственную холеную шкуру!" — подумал Корнилов и продолжал вслух:
— Нет, почему же? На Временное правительство никто не посягнул бы. А за Дикую дивизию я прежде всего вот почему: мой приказ или должен быть выполнен, или его нельзя отдавать. В Дикой дивизии я уверен. Мой приказ они выполнят. Она пойдет, дойдет и войдет.
Увидев, что Савинков все еще колеблется, а без него никакие решения не могут быть приняты, Корнилов постарался найти компромисс.
— Хотя я и не согласен с вами, но дабы не было впечатления, что Россию спасают одни только горцы Северного Кавказа, я могу параллельно двинуть конный корпус… В относительном порядке находятся еще части генерала Крымова. Вы его знаете. Отличный боевой генерал. А его убеждения никак нельзя назвать крайне правыми.
— Генерал Крымов вне подозрений, — подтвердил Савинков, — лично я, однако, предпочел бы одного генерала Крымова без Дикой дивизии.
— Дикая дивизия — своего рода страховка. А что, если корпус Крымова не дойдет? Я надеюсь на него, но полной веры у меня нет. Провал же всей этой карательной экспедиции грозит полным крушением и тыла, и фронта. Это была бы уже катастрофа.
— Пусть будет так! — скрепил Савинков. — Когда вы считаете удобным выступить?
— В сентябре, после Московского совещания, которое, конечно, не приведет ни к чему и будет лишь одним лишним морем митинговой и полумитинговой болтовни.
ПАНИКА В РАЗБОЙНИЧЬЕМ ПРИТОНЕ
Этот человек вел двойную жизнь в сумбурном, запакощенном, опаршивевшем, но все еще величавом Петрограде. Двойную жизнь: одну — под именем барона Сальватичи в светских гостиных, другую — под более демократическим именем товарища Сакса в Смольном, в Совете рабочих депутатов.