Шпионы и солдаты

К крыльцу, звеня особыми чиновничьими колокольчиками, подкатили две брички: новая, желтенькая, и другая попроще, затрапезная, исколесившая немало на своем веку и в погоду, и в непогодь. Первая — Келлермана, вторая — Плисского.
Прощаясь, барон улучил минутку остаться с Анной Николаевной с глазу на глаз.
— Через неделю я приеду ревизовать книги. Мне надо будет поговорить с вами об одном, очень важном предмете.
— Важном для кого: для меня или вас?
— Для… для нас обоих…
— Даже? Вот не думала о существовали таких "предметов", — пожала плечами Анна Николаевна, — ладно, поговорим, я никуда не собираюсь и, вероятно, буду…
3
Объявление войны Ловицкая встретила спокойно.
— Уезжайте, бегите! — советовал Гарновский, спешно покидавший свое имение.
— Зачем и куда? Ведь мне же ничего не сделают, а я решила провести здесь все лето до сентября.
— Мало ли что может случиться… Молодая одинокая женщина…
— Но ведь не дикари же, не варвары, не павианы поголовные эти австрийцы, надеюсь?
Винокур Янкель Духовный предлагал то же самое.
— Нехай ваша ясновельможность едет себе до Житомира, до Петрограда, чи до Москвы — так будет лучше, ей-богу!
В душе Анны Николаевны дрогнуло какое-то сомнение. Что б рассеять его, — Ловицкой до смерти не хотелось покидать Черностав, — она обратилась к Этцелю:
— Ну вот вы, Франц Алексеевич, вы сами бывший австрийский офицер, скажите, — можно опасаться насилия… грабежа?
Этцель с усмешкою, блестя своими выцветшими глазами, покачал головой, и тоненький, откуда-то изнутри, голосок сипло и тихо зашелестел:
— Але то глупство, австрийский и унгарский офицер — это джентльмен до конца ногтя, блаубен зи руих! Оставайтесь спокойны, ни одни волос не спадне… Аристократы, бароны, графы… война есть война, ал еж это рыцари!..
Анна Николаевна успокоилась, но ненадолго. Утром Стася, розовая, как холеный, молоком вспоенный поросеночек, доложила, что пришел Максим Недбай.
Максим Недбай, плечистый мужик с густой щетиною волос, зачесанных на лоб до самых бровей, был охотник, рыболов, вечный бродяга и, как все кругом говорили, контрабандист. От скитаний по болотам его постолы [9] всегда были мокрые, и от него пахло какими-то лесными травами, сыростью заводей поросшего густыми камышами пруда и кровью убитой дичи. Всюду его видели с пистонной двустволкой за плечами. Вот и сейчас, покашливая, с ноги на ногу переминаясь, в желтой, с громадным трюмо в плоской раме, передней, он держал эту двустволку с обмызганной веревочкою вместо ремня.
Анна Николаевна любила разговаривать с ним. У других мужиков только и было нудных речей об урожае, о земле, о том, что трудно жить, о хлебе. Максим никогда не жаловался. Он приносил уток, бекасов и дупелей, которых бил на болотах и на громадном тридцативерстном в длину пруде, бороздя ею в своей душегубке. И всегда он рассказывал что-нибудь любопытное. Может быть, и привирал, но выходило интересно. То ему попадалась какая-то "ласка", или как зовут ее на Волыни — пырныкоза, величиною с доброго откормленного индюка. Он ее застрелил, но угораздило же ее, проклятую, упасть в камышиную гущу, и нельзя было найти, хоть ты тут пополам тресни… Повстречалась ему раз в лесу не то дикая кошка, не то бог знает что с перепончатыми крыльями. Только приложился, а ее и след простыл. Но крылья видел собственными глазами…
Однажды Максим всадил добрый заряд утиной дроби австрийскому пограничнику, пытавшемуся отнять у него ружье, ибо он перешел уже на швабскую сторону. Это была правда, так как между австрийским комиссаром и становым Плисским возникла по поводу раненого солдата целая переписка.
Недбай кашлянул, погладив коричневыми, узловатыми пальцами густую каштановую бороду и зоркими охотничьими глазами осмотрелся:
— А чи тут никого нэма?
— Узнал что-нибудь? Австрийцы идут?
— Придут! В Красноселке позавчера наш русский шкадрон ночевал, я там у кума был и на другой день остался у кума, а на ночь пешки сюда вернулся. И бачу — якойсь огонь над заводом, там кто-то в руке держит ни бы то факел, ни бы хфонарь и кружить им. Покружить и перестанеть, знов кружить… Я тихонько все ближе, ближе, крадучись по подстенками, эге, та это Франц Лексеич, и стоит на крыше, как бес худой, и все кружит!
 
— Ничего не понимаю!
— Я то ж добре понял, — с сознанием собственного превосходства мужчины и охотника над бабой, молвил Максим, — думает пани, спроста шваб встал среди ночи да полез на крышу? Знаки дает! Своя же кровь, швабская, знаки дает, что наш русский шкадрон уехал, то они, австрияки, могут к нам долазить. Они наш хлеб едят, так они нашу сторону держат — черта с два! Их нарочно швабы посылают сюда на границу, чтобы своих людей иметь, ох если б моя воля, всех бы этих колонистов вырезал! Что ни колонисту — гнездо гадючее!
— Как же быть?
— А так! Вы, ланочка, не давайте виду этой швабской морде, что знаете, как он махал огнем, а я что-нибудь придумаю, нехай приходят, большого войска не пришлют, самое большое будет шкадрон, нехай приходят на свою же голову, мы им дадим рады!
Анна Николаевна, хотя и смущенная, — холодком ее всю так и обвеяло, — угадала, что Максим единственный отважный и сметливый человек в усадьбе, на которого она может надеяться. Правда, более удобный выход — уехать совсем из Чарностава, но какой-то непонятный, противоречивый каприз мешал бежать. Было и страшно, и жутко, и одновременно какое-то волнующее любопытство нашептывало: "Остаться".
4
Днем, в пятом часу, подкатила, звеня колокольчиком, желтая бричка. Дворняги с лаем бросились к ней. Барон Келлерман выглядел накрахмаленней и щеголеватей обыкновенного. Китель сверкал белизною, подбородок был пробрит до глянца между бюрократическими баками.
— Пани наша у саду, — объявила Стася, ухмыляясь.
Келлерман прошел через столовую, гостиную, еще одну комнату без определенного названия и очутился на веранде. Прямо уходила липовая аллея. В глубине, на скамейке сидела с книгою Анна Николаевна.
— Что вы читаете?
Она протянула ему книгу.
— Вы знаете, что со дня на день могут нагрянуть сюда австрийцы?
— А вы бы уехали… Впрочем, это культурная нация, и, я уверен, они будут строго лойяльны.
— Культура, лойяльность, но ведь сама по себе война что-то дикое и чудовищное… Пойдемте отсюда… Я хочу движения, сегодня, кажется, будто свежо, видите, какое солнце оранжевое…
Они обошли дом, пересекли двор и очутились у ворот.
Спускался пологий пригорок, переходивший в плотину. С одной стороны плотины — в распутицу ее покрывала вода — начинался пруд, из-за которого и все имение названо было Чарностав. Вода в пруде совсем не была похожа на пресную, — такой отливала чернотою. Высоко, над камышами, треугольником носились, крякая пронзительно и сухо, стаи диких уток.
К другой стороне плотины подступало болото. С виду самое обыкновенное, много-много по колено глубиною, болото. На протяжении версты уходили к сосновому лесу зеленые влажные кочки средь темнокрасной обильной железом водицы. Обманчиво было первое впечатление этого предательского, засасывающего болота, бездонного и страшного, — каких немало в юго-западном крае. Случалось, гибли в нем без следа отбившиеся от стада коровы, лошади. На деревне, там и сям белыми хатами раскинувшейся за плотиной, знали грешные человеческие души, убийственно засосанные проклятым болотом. Бабы, отправляясь за грибами или за ягодами в лес, дугою обходили болото за много верст. Лишь носатые журавли да аисты, прыгавшие длинными, красными ногами с кочки на кочку, оживляли мертвую поверхность болота.
Ветерок петлистой рябью, сверкающей на солнце, вздувал гладкую, как черное зеркало воду, протяжным шелестом гудел в камышах и трепал выбившийся у бледного виска локон. В модной прическе Ловицкая не напоминала сейчас девушку, как в дни гладкой прически. Теперь тяжелая каска волос изменила все лицо, и даже тонкая фигура чудилась в других линиях.