Бороться, чтобы дышать (ЛП)

— Не смешно, — фыркаю, затем думаю о том, как безумно я, должно быть, выглядела, и прикрываю рот ладонью, когда в горле начинает клокотать неконтролируемый смех.
— Детка, эта херня была чертовски забавной, — Остин смеется сильнее, заставляя меня стянуть подушку с кровати и уткнуться в нее лицом, громко смеясь, согнувшись пополам от силы этого смеха. — Уверена, что с тобой все в порядке? — спрашивает он, когда его смех утихает, а я отнимаю лицо от подушки.
— Да, я в порядке. — Я слегка опускаю голову, отводя взгляд.
— Сколько сейчас времени?
Смотрю на часы и чувствую, как глаза расширяются.
— Срань господня!
— Что? — Повернув голову, он смотрит на часы. — Сейчас только десять.
— Я целую вечность не просыпалась позже шести, — бормочу, зная, что он каким-то образом сделал это: дал мне возможность поспать.
— Тебе нужно было выспаться. Не хотел тебя будить, но мне нужно отлить.
От этого мое лицо, которое уже остыло, снова краснеет. Это также заставляет меня задуматься, как долго я на нем спала после того, как он проснулся.
Я смотрю, как Остин встает с кровати, поднимает с пола джинсы и надевает их, мой взгляд останавливается на большой выпуклости его боксеров, прежде чем она скрывается за потертой джинсовой тканью. Затем мужчина открывает дверь и выскальзывает из комнаты. Я лежу и гадаю, что, черт возьми, творится у меня в голове. Мама умерла совсем недавно, в груди бьется боль, от которой я, кажется, не смогу избавиться, но через меня проносится затаенное чувство счастья. Странно быть одновременно грустной и счастливой, но именно это я и испытываю.
Не помню, когда в последний раз смеялась так сильно, что у меня болят мышцы живота. Встав с постели, хватаю со стула свитер и облачаюсь в него, затем роюсь в ящике, отыскивая пару кашемировых чулок, доходящих до середины бедра. Когда дверь снова открывается, заставляю себя не смотреть на Остина, пока он не рычит:
— Ты это не наденешь.
Повернув к нему голову, хмурюсь и спрашиваю:
— Что?
— Чулки. — Он качает головой, уголки его губ опускаются. — Ты их не наденешь.
— Почему?
— Мудак все еще здесь.
— Остин, я помню. — Закатываю глаза и, поправив мягкую ткань, встаю.
— Сними их.
— Нет. — Скрещиваю руки на груди, но затем мое тело двигают назад, икрами я ударяюсь о кровать, и падаю, подпрыгнув на матрасе. — Какого черта ты делаешь?
Я взвизгиваю, когда мои ноги поднимают вверх. Пытаюсь вырваться, но он одной рукой удерживает обе ноги и, пока я в борьбе перекатываюсь и мечусь взад-вперед, стягивает один чулок, потом другой.
— Отдай! — кричу я.
— Ни хрена. Надень обычные носки.
— О боже, верни их сейчас же.
— Ты не наденешь эти проклятые штуки, так что смирись, — огрызается он.
— Ты не можешь указывать мне, что надевать! — почти ору я.
— Я только что это сделал, — говорит он, отходя от меня.
— Остин, да поможет мне бог. — В отчаянии я откидываю голову назад. — Верни их сию же секунду, или я надеру тебе зад.
— Попробуй, детка, и я тебя отшлепаю, — рычит мужчина, наклоняясь ко мне.
— Не верю, что ты только что угрожал отшлепать меня.
— Угрожал и отшлепаю. — Остин скрещивает на голой груди руки, в одной из которых болтаются мои чулки.
— Пожалуйста, отдай мне чулки. — Я пробую другую тактику, надеясь, что более мягким тоном заставлю его понять, насколько это глупо.
— Нет.
— Прекрасно. — Я пожимаю плечами, иду к ящику и нахожу пару другого цвета. Полагаю, моя позиция ясна, но он выхватывает их у меня, присоединяя к тем, что уже держит в руке.
— Почему ты так нелепо себя ведешь?
— Я уже сказал, мудак все еще там.
— Да какое он имеет отношение к тому, что ты взял в заложники мои чулки?
— Войдя в комнату, моей первой мыслью было, что я хочу тебя — в этих чулках и ни в чем больше, чтобы ты обхватила мою талию своими длинными ногами, пока я буду тебя трахать, — рычит он.
Дыхание вырывается из меня с внезапным свистом, голову заполняет образ: я под ним, мои ноги вокруг его бедер, наши лица близко друг к другу, а потные тела движутся в едином ритме.
 
— Ох.
— Да, ох.
Остин запихивает чулки обратно в ящик и захлопывает его, затем поднимает с пола рубашку и натягивает ее через голову. Наблюдаю за ним, все еще ошеломленная его словами. Знаю, он сказал, что ответил на мой поцелуй, и я вижу, как что-то меняется, но признание в том, что он меня хочет — не то, что я когда-нибудь снова предполагала от него услышать.
— Что происходит? — спрашиваю, даже не уверенная, достаточно ли громко говорю.
Он изучает мое лицо, делает ко мне шаг, и, наклонив голову в сторону, касается губами моего уха, шепча:
— Нечто прекрасное, ягненочек. — И прежде чем отступить, прижимается к моим губам в легчайшем поцелуе, затем открывает дверь и выходит из комнаты, оставляя меня бороться за каждый вздох, но в кои-то веки не от боли.
Мне требуется несколько минут, чтобы набраться храбрости и выйти из комнаты, сделав это, я иду на кухню, видя картину, которую никогда не думала, что увижу. Остин, в джинсах, рубашке и босой, наливает кофе, а Кен, одетый почти так же, как Остин, стоит ко мне спиной с чашкой кофе, опираясь на стойку. Переводя взгляд с одного на другого, мне хочется развернуться и уйти до того, как кто-то из них меня заметит.
— Детка, хочешь кофе? — спрашивает Остин, и я перевожу взгляд с него на Кена, краем глаза замечая, как тот напрягается. Я поворачиваюсь к нему, и наши взгляды встречаются, заставляя внутренности скрутиться от беспокойства. Я его больше не люблю. Честно говоря, он мне даже не очень нравится как человек, но когда-то я его любила. Может, не всей душой, но часть меня любила его достаточно, чтобы хотеть провести с ним весь остаток жизни. Но если быть с собой честной, не произойди того, что случилось, оставайся он мне верен, не знаю, какими бы сейчас были наши отношения.
Ногти впиваются в ладони, словно пытаются ухватиться за то чувство, что я испытала несколько минут назад. Когда смотрю в глаза Кена, та пара минут счастья с Остином стирается. Моей щеки касается теплая ладонь. Я поднимаю взгляд, встречаясь с голубыми глазами Остина, и, выдохнув, прикрываю веки, не совсем понимая, как один его взгляд, одно маленькое прикосновение может заставить все вокруг исчезнуть, превратив в ничто.
— Лея, мы можем поговорить? — спрашивает Кен, и я зажмуриваюсь, прежде чем снова открыть глаза, но вместо Кена вижу Остина, он с беспокойством изучает мое лицо.
— Пожалуйста? — нетерпеливо просит Кен.
— Нам не о чем говорить. Я разговаривала с Томом и подаю в суд.
— Я не об этом хочу поговорить. Я подпишу эти гребаные бумаги.
— Осторожнее, — рычит Остин.
— Могу я поговорить со своей чертовой женой? — ревет Кен, и, не успеваю я даже моргнуть, как Остин оказывается перед ним, упираясь в него грудью.
— Не повышай на нее голос. Она тебе ни хрена не должна.
Грудь Кена вздымается, но потом он опускает плечи и сжимает пальцами переносицу.
— Я просто хочу с ней поговорить.
Я кладу руку на спину Остина, чувствуя, как от моего прикосновения его мышцы сокращаются и расслабляются.
— Все в порядке, — мягко говорю я.
— Я не оставлю тебя с ним наедине. Если он хочет говорить, то может сделать это при мне или вообще не делать.
— Со мной все будет в порядке.
— Нет, — твердо говорит он, и Кен с грохотом опускает чашку на стойку, выплескивая кофе.
— Прости, ладно? — рычит Кен, встречаясь со мной взглядом. — Прости, что я никогда не был достаточно хорош. Прости, что не пытался. Мне жаль, что твоя мама умерла, и чертовски жаль, что я тебе изменил.
Сердцебиение усиливается, в ушах шумит, а он продолжает:
— Мне так чертовски жаль, Лея, понимаю, это ничего не изменит, но ты должна знать, что если бы я мог вернуться в прошлое, то сделал бы все по-другому.
Его взгляд мечется от меня к Остину, и скорбь заполняет его черты.