Избранное: Христианская философия

Но в 1629 г. семена, посеянные в его сознании основателем Оратории, еще продолжали развиваться, и выводы, к которым приводят Декарта его «Размышления», настолько естественно соответствуют идеям де Берюлля, что кажутся их простым логическим развитием и в то же время решительно противоречат принципам, которые старались привить ему учителя в Ла Флеш. А вот что особенно подкрепляет гипотезу об этом влиянии и об этой преемственности идей. Как раз тогда, когда Декарт разрабатывал концепцию божественной свободы, столь тесно связанную, как мы знаем, с требованиями его физики, некий теолог, вскормленный, как и Декарт, чистейшим учением св. — Фомы и отвратившийся, как и он, от этого учения под влиянием кардинала де Берюлля, совершенно не озабоченный тем, какой должна была бы быть новая физика, пришел, исходя из положений, утверждаемых основателем Оратории, к отрицанию всяких конечных причин. Для этого он всего лишь углубил, исходя из задач, весьма, кстати, отличных от декартовских, утверждение об абсолютном единстве Бога и развил некоторые заключенные в данном утверждении метафизические следствия.
Этим теологом был Гийом Жибьёф, доктор Сорбонны, священник, а затем глава конгрегации Оратории, автор книги, посвященной свободе Бога и творения.
В начале своей карьеры Жибьёф был страстно предан схоластике. Иезуиты в течение какого-то времени с удовольствием видели в нем своего будущего соратника; но он выбрал возникшую тогда Ораторию и был один из первых священников, которых сумел объединить де Берюлль. Он был тогда и, несмотря на все свои усилия, до самой смерти оставался полемистом и неисправимым диалектиком. Однако, хотя в нем всегда оставалось что-то от схоласта, каким он был сначала, он по крайней мере постоянно старался избавиться от прошлого, смирить внутреннюю склонность к диспуту и взрастить на ее месте любовь к безмятежному созерцанию и молчаливому восхищению пред ликом истины. Если верить его биографам, уже вскоре после вступления в Ораторию Жибьёф почувствовал тщету всех наук, которым прежде так страстно отдавался, и это внутреннее изменение произошло под влиянием о. де Берюлля: «Благочестивые беседы, которые этот блаженный основатель каждый день проводил со своими последователями с вкрадчивостью и возвышенностью, достойными первых отцов церкви, настолько тронули его сердце, что вскоре он стал другим человеком. Все это тщеславное самоудовлетворение, которое человеческие науки обычно вызывают в душах, этот полемический зуд, который схоластика по всякому поводу воспитывает в новых ученых, эта неумеренная страсть к знанию, столь естественная у ученых людей, — все это показалось ему столь противным духу Иисуса Христа, что он преисполнился святого ужаса перед самим собой за то, что ранее ставил себе в заслугу и что теперь вызывало в нем только смущение. Он стал смиренным, благочестивым, усердным, послушным и умерщвлял свою плоть» [332]. Это было первое обращение о. Жибьёфа.
Однако оно было далеко неполным, и возможно, впрочем, что его духовный отец и не желал, чтобы в данном аспекте совершилось полное обращение. Хотя де Берюлль и сожалел по поводу резкости Жибьёфа в полемике и его диалектических склонностей, плохо сочетающихся с духом Оратории, он тем не менее признавал, что у его духовного сына были некоторые качества, которых ему самому не хватало, но которые, однако, могли быть весьма полезны для защиты создающегося Ордена. Реакция против духа схоластики, характерная для теологической установки о. де Берюлля, была у него совершенно спонтанной и в каком-то смысле сентиментальной. Не похоже, чтобы он принял эту позицию по отношению к схоластике в результате определенных рефлексивных усилий или вследствие заранее принятого; просто св. Августин нравился ему больше св. Фомы, и он откровенно в этом признавался. Что до всего остального, тут он следовал вдохновению и личным предпочтениям, ни о чем больше не заботясь. В его трудах нельзя обнаружить никакого определенного метода, ни одного действительно точного утверждения, никакого разработанного учения — только форму мысли, плохо совместимую с духом схоластики, а все прочее — наброски, эскизы, приглашения к дальнейшему развитию анализа и начала новой метафизики, которую еще надо создать. Одним словом, де Берюлль привнес скорее новый дух, а не новую систему; и причина этого в том, что он был абсолютно неспособен построить систему. Схоластические теологи постоянно упрекали его в этом. Они всячески подчеркивали, что в его трудах нет ничего, кроме нанизывания мистических слов, пригодного только для женщин, да модного платонизма. И вправду, де Берюлль совсем не был диалектиком. Однако это было серьезным изъяном для человека, находящегося в состоянии постоянной борьбы с орденом, в котором диалектиков имелось предостаточно. Нужно было поэтому, чтобы кто-то заменил его, и именно Жибьёф сыграл роль философа рождающейся Оратории. Он размышлял и обосновывал рациональными доводами новый метод, который де Берюлль применял в известной мере инстинктивно; он выделил философские принципы, на которые неявно опиралась теология его наставника, и вывел из его трудов упорядоченную и логически выстроенную концепцию Бога, в смутной и неразвитой форме подразумеваемую в этих трудах. Такова сущность работы, осуществленной Жибьёфом в его труде «De libertate Dei et creaturae» [333].
 
С первого взгляда и по одному только заглавию «De libertate» может показаться обычным трудом по теологии, сочинением, пропитанным чистейшей схоластической традицией. Жибьёф укрывается за внушительной армией теологов и на протяжении всей книги постоянно ссылается на их авторитет. В действительности, подобная чрезмерная предосторожность плохо скрывает его обеспокоенность. Если Декарт был обеспокоен тем, какая судьба уготована его концепции божественной свободы, то еще ранее Жибьёф испытывал такое же беспокойство по поводу своей концепции. Он потому чувствовал необходимость ссылаться на Псевдо-Дионисия, св. Фому, Дунса Скота и других известных авторов, что опасался выглядеть новатором и стать жертвой обычного предрассудка, согласно которому любое новшество в теологии есть заблуждение [334]. Однако, прибегая ко всем этим предосторожностям, Жибьёф тем самым выдавал себя. Имя св. Августина, написанное крупными буквами на титульном листе, было для внимательного читателя достаточным предуведомлением того, что книга задумана в новом духе и отнюдь не под влиянием св. Фомы.
Сама форма изложения, используемая в «De libertate», примечательна и говорит о новизне. Силлогическая форма исчезла, схоластические методы — побоку. Остаются некоторые схоластические аргументы, необходимые, чтобы побивать противника его собственным оружием; но повсюду преобладает манера кардинала де Берюлля. За пространными изложениями следуют размышления, молитвы или мистические воспарения — такой метод использует Жибьёф; но он применяет его не спонтанно, как его наставник, а хочет определить, проанализировать и показать читателю его бесспорное превосходство.
Впрочем, основания, приводимые Жибьёфом, в высшей мере поучительны [335]. Целью всякой науки является Бог, т. е. более чистое и более ясное познание Его сущности и Его величия. Однако наука может достичь этой цели, только если она перестанет быть наукой и станет пониманием (intelligence); последнее есть та же наука, но более ясная, более простая, лучше установленная и глубже укорененная в нашей душе.
Когда наша душа достигает понимания, принципы, как кажется, развиваются у нее на глазах, до такой степени, что душа обнаруживает следствия в лоне самих принципов. Два пути ведут к такому обширному и полному пониманию. На первом термины нанизываются за терминами, силлогизмы за силлогизмами, и без конца разворачиваются энтимемы. На втором просто представляются принципы, а затем объясняется и развивается то, что содержится в них неразвернутым. Если в определяемом объекте что-то оставалось неясным, когда он рассматривался как единый и простой, то определение выявляет и проясняет неясное благодаря использованию различных терминов. Этот второй путь гораздо более приятен и радостен, чем первый. В самом деле, первый, погружая нас в бесчисленные аргументы и нескончаемые цепи дедукций, не позволяет сосредоточиться на принципах настолько, насколько это нужно, чтобы приумножить ясность в нашей душе. В результате первый путь ослабляет и затемняет этот свет, потому что, увлекаемые нисходящими рядами дедуктивных выводов, мы все более удаляемся от принципов, единственных объектов понимания, дающих нам свет [336]. Истинная и достоверная наука не дискурсивна; она состоит в простом созерцании истины [337]. Поэтому не следует уделять аргументации столь много места, как это обычно делается. Ее можно использовать, но сдержанно и умеренно.