Ужасы Фобии Грин (СИ)

Обнимавшая ее рука приподняла Фобию над собой, Крест уложил ее поверх себя, посмотрел в близкие глаза.
— Это потому, что мама тебе в детстве не говорила держаться подальше от подобных мне чудовищ.
— У меня вообще не было в детстве мамы. Что изменилось после возвращения сердца?
Он секунду подумал, потом ответил довольно откровенно:
— Пожалуй, я испытываю нечто, похожее на одиночество.
Его дыхание касалось губ. Теплое. Терпкое. Он вкусно пах. Тогда Фобия приподнялась повыше, положила руки на полуседые виски.
— Обещайте, что не будете ругаться.
— Буду. Но завтра.
И сам поцеловал ее.
Они не нравились друг другу, и чаще всего Фобия испытывала страх и ненависть, и не было никакой нежности или чего-то в этом роде. Сегодня их вытряхнули наизнанку, и они просто не придумали, как еще ощутить себя живыми. Кем-то, кто еще может принимать решения, пусть даже совершенно отстойные.
Он поцеловал ее, и одновременно широкие ладони скользнули по спине, прижали к себе сильнее, спустились ниже, стискивая в кулак подол потрепанной длинной юбки.
А она разве надеялась, что отделается одним поцелуем? Вообще ни на что не надеялась. Идиотка и есть.
Но в этом чокнутом лагере с ним одним можно было ощутить себя не беспомощной игрушкой в вихре разных энергетических потоков. 
Щетина была жесткой, и губы были жесткими. И волосы на висках под ее руками. И грудь, на которой стало вдруг так неудобно. И она замирала от своей храбрости, когда гладила его по лицу, и сама целовала в шею, и покрывала торопливыми поцелуями плечи. Майки — это так хорошо. Майки оставляют так много обнаженной кожи. Так мало. Недостаточно.
Со стоном, со всхлипом — ведь пришлось отрываться, и он вдруг стал дальше, а надо, чтобы ближе, она отстранилась, позволяя ему стянуть с себя футболку. Стало прохладно, но когда он накрыл своими широкими ладонями грудь, то горячо. Без майки лучше. Больше простора.
Он перевернул ее на спину, навис сверху. Как небо. Как солнце. Как месяц. Глаза совсем потемнели. В них была ночь. И никаких звезд. Губы сомкнуты. Такая строгость. И она потянулась к ним поцелуем, чтобы отогнать эту жесткость. Он ответил с готовностью, даже с жадностью. Коленом раздвинул ноги. И только от этого одного движения внутри живота возникло пекло. Адовое, невыносимо горячее, тягучее пекло.
Хотелось ему объяснить — как это. Но она не знала таких слов. Поэтому просто обхватила его ногами за талию, и он вдруг посмотрел на нее — цепко, внимательно. Так, будто ночь в его зрачках стала живой.
И от этого взгляда стало совсем невыносимо. Будто мало того, что она голая, так еще и душа лишилась одежек. Но выдержала. Не отвела глаз. Лишь только кивнула, вдруг догадавшись, какого ответа он ищет.
Ну конечно же, да. Попробуй только отодвинуться. Хотя бы на миллиметр. На секунду. На поцелуй.
Если бы она могла говорить, то обязательно рассказала бы, каково это — прикасаться к другому живому существу. Когда ты всю жизнь были лишена ласки.
Но, наверное, он знал это сам. Не зря же все гладил ее и целовал — куда попадет — даже после того, как вошел, и боль принесла ощущение того, что Фобия существует на самом деле. Она есть. Она настоящая. 
И даже потом, когда первая дрожь пронзила их почти одновременно, Крест все никак не мог выпустить ее из своих рук, словно негаданно завладел величайшим сокровищем. И была в этом какая-то отчаянность, безнадежность, и ужас сменялся страстью, и она никогда не думала, что ее тело способно ощущать столько всего сразу.
И не только оно. Что-то непонятное, но очень щемящее.
И Фобия все целовала его туда, где пряталось его искалеченное сердце. Словно через кожу пыталась вдохнуть в него жизнь. А он рычал и поднимал ее голову, ища и находя губы. И сцепившись намертво зрачками они снова соединились, не отпуская друг друга взглядами.
После ужасного дня. После ужасной жизни. И даже немножечко смерти.
Как купание в ледяной воде. Попытка выжить. 
Почему именно он? Почему именно она?
Ответы они поищут потом. Если переживут эту ночь.
 
— И что дальше?
— В смысле? — Крест лениво пошевелился, голос звучал сонно. — Собираюсь ли я делать тебе предложение и прочий бред?
— Дурак… В смысле — что мы будем делать дальше с Наместником?
Он приподнялся на локте, вглядываясь в ее лицо.
— Мы? — спросил насмешливо. — Ты, Грин, здесь совершенно не при чем.
Она смотрела в его близкое, усталое лицо и понимала, что эта случайная ночь, крохотная остановка на его длинном пути, совершенно никак не могла повлиять на дальнейшие дела и планы.
— Я останусь в лагере до тех пор, пока Наместник не призовет меня, — Крест упал головой на подушку, зевнул. — Потом, думаю, дежурным по лагерю останется Оллмотт, он справится.
— А я?
— А тебе пора идти к себе, если не хочешь опоздать на утреннюю пробежку.
Чуть не плача, она встала, торопливо натянула юбку, поискала футболку. В дверях он ее окликнул:
— Грин… Постарайся сделать так, чтобы тебя никто не увидел.
Она все-таки заплакала. Но уже на улице.
Несмея лениво приоткрыла один глаз, услышав вошедшую соседку:
— Цепь тебя убьет.
— Ручек — нет, ножек — нет, — огрызнулась Фобия, доставая полотенце из рюкзака. — Силой своей ненависти убивать будет?
На улице светало. Если она сейчас уснет — то совершенно точно не проснется вовремя.
Холодный душ. Почему вода всегда холодная? Почему вокруг всегда так холодно?
На пробежку она все-таки опоздала. Но не потому, что проспала, а из-за Антонио. Он перехватил ее у сарая с коровой Киской (утреннюю дойку никто не отменял).
— Давай помогу ведро донести до кухни, — сказал хмуро.
Фобия поставила его на землю и отошла. Ровно на метр. Антонио вздохнул и взялся за ручку.
— Я хотел сказать, что тот поцелуй… Он очень важен для меня.
— Мы чуть весь лагерь не разнесли.
— Бывает… Фобия, может нам постепенно привыкать друг к другу? По миллиметру в день? Это ничего, что долго и сложно. Я могу.
— А я?
Он посмотрел недоуменно. Вроде сама с поцелуями бросалась.
В молчании дошли до кока Боцмана, отдали ему молоко. Отправились на плац.
— Антонио, Нэна тебя любит.
— Да знаю я… Ты думаешь, я боюсь? Просто… Меня тянет к тебе, Фоб.
Всех нас куда-то тянет. Как правило, не туда.
Она остановилась. Подумала о том, что расклад — как во всех сентиментальных романах, жадно прочитанных от скуки. Плохой мужчина — хороший мальчик. Первому не нужна она, второй не нужен ей. Банально до смеха.
Видимо, давно сдерживаемая истерика, наконец, подоспела.
Фобия засмеялась и не могла остановиться. Даже ухватилась рукой за стену чьего-то домика, так весело ей было.
— Прости, — с трудом сказала она обиженному Антонио. — Давай попробуем для начала уцелеть в этом лагере.
— Да, — он скривился. — Это точно. Что вот вчера случилось?
— Может, Крест объяснит?
— Он объяснит… и еще раз объяснит, сам не рад останешься.
— Ну или Оллмотт.
— Представляю. «Было. Прошло. Хорошо».
Теперь и Антонио посмеивался.
К плацу пришли, улыбаясь.
Напрасно.
Крест вообще не любил опоздавших. А улыбающихся опоздавших — тем более.
— Грин! Варна!
Дежурный по лагерю спрыгнул с высокого верстака, на котором Иоким Гилморт любил заниматься столярными работами. Глумливо поклонился — низко, до земли.
— Спасибо, что соизволили! Осчастливили…
— Еще дополнительных пять кругов? — спросил Антонио опасливо.
Крест посмотрел на него презрительно.
— Неа. Не угадал. Плюс пять кругов за недогадливость… А за опоздание — расчистите сегодня то, что осталось от моего домика. Чтобы к вечеру была красота и чистота.
Ну ладно хоть так. Не самое неприятное наказание. Могло бы быть хуже.
Это она погорячилась с такими выводами. Проклевала носом занятия, обедать даже не пошла. Казалось, что если съесть хоть что-нибудь, то заснешь на сытый желудок хоть стоя, хоть сидя.