Лучший полицейский детектив
Опер пафоса как будто не заметил, а увидев направленный в него ствол, сначала вроде бы не понял и никак не отреагировал — ни как на шутку, ни как на провокацию. Глянул и снова уткнулся в журнал, быстро (чересчур быстро!) листая, в надежде на картинки. Через пару мгновений только замер… Но беззаботность доиграл до конца — руку протянул:
— Давай…
Голос, однако же, подвёл — дрогнул. И Антон улыбнулся:
— Ты не представляешь, как бы ты возвысился в собственных глазах, если бы у меня было желание разбить тебе голову и посмотреть, что там внутри. Но у меня нет такого желания, потому что я знаю и так — там пусто. И поэтому ты останешься живым. Пустоголовым… Униженным знанием об этом… Но живым! Радоваться, наверное, будешь… Хотя я бы на твоём месте огорчался… Впрочем, каждому своё. Вали отсюда!
Опер, всё ешё не веря до конца, побледнел, глядя в чёрный глаз, которому он не интересен, вспотел, посмотрев следом в мёртвые глаза Малого, задрожал, поднимаясь на ноги и поднимая без команды руки, и бочком-бочком, приставными шажками — к выходу. Решился повернуться спиной. Повернулся, распахивая дверь, и вылетел. Через мгновение россыпью затопал по лестнице. Малой спокойно подошёл и заперся.
Теперь — главное! Теперь — концентрация! И всё — по порядку…
Антона здорово зацепили слова Полковника о тотальной (и фатальной!) людской безмозглости. Ещё больше на него подействовало их созвучие с тем, что говорил доктор Томас («Ах, доктор, доктор…»). И совсем уж достала Малого убеждённость Полковника в собственной пустой голове и его — Антона! — тоже.
Малой, стоя под душем — действительно теперь ополаскиваясь перед важным делом, пытался уговаривать сам себя, что начальник говорил это специально — для его смирения с новой дегенеративной реальностью, для пробуждения в нём покорности сродни религиозной. Но Полковник, будучи плохим проповедником, не учёл одного — гордыни. Плевать Малому на всех!
И если Полковник нарочно сгущал краски, рисуя новую картину человеческого (человеческого ли?!) мира, то он в случае с Малым добивался обратного результата — не согласен Антон быть как все в безмозглом стаде.
И он — Антон Малой — докажет себе (на остальных плевать — истина одна, и достаточно её знать не всем, а одному!), что он — другой. Нормальный человек!
А если не докажет? Если он, всё-таки, один из многих — из всех остальных безмозглых?
«Нет! Не может быть! Нет!» — твердил себе Антон, готовясь к последнему эксперименту.
Ну, а вдруг?!
В любом случае ясно одно — вера верой, но проверить надо…
Так… Сесть напротив зеркала… Локти на столик… Голову наклонить… Она дёрнется вверх, и живые ещё глаза смогут увидеть… Так… Дуло направить снизу… Аккуратно, чтобы пуля только верх черепа сорвала…
«Господи! Как я не хочу обмануться! Господи! Помоги…» — причитал Антон, устраиваясь.
Ну вот… Всё… Надёжно… Удобно…
— Господи, помоги, — проговорил, как помолился, Антон Малой вслух и нажал спусковой крючок.
Эпилог-пролог
Приставив к Малому опера, Полковник спокойствия не получил и знал отчего… Написав дотошному (в целях личной безопасности) дежурному распоряжение — расписку, по сути, — в том, что он забирает задержанного под личную ответственность и обязуется препроводить того в камеру родного отдела, начальник этого самого отдела снова по-кавалерийски вскочил на сидение машины и «ударил», было дело, «по газам», но быстро заставил себя успокоиться:
«Сыграть на опережение, конечно, надо… В наш век информации да в нашем государстве прав бывает не доклад, а докладчик… Ибо не так важно что докладывать, гораздо важнее — как! А потому суетиться не надо… Итак, что мы имеем?»
Опытный интриган даже принял правее, чтобы не мешать (правильный мент!) другим автомобилистам спешить по своим делам.
«Реноме… Репутация… Куратор — сука — всё равно поинтересуется после меня, что и как… У меня в этом плане всё путём — не только подчинённые… плевать на них, на пехоту! Хотя если их спросят, то и с этой стороны я уже прикрыт… но и начальство не сможет сказать, что я своего сдал. Это хорошо! И сдавать его буду — а я уже его сдавать еду — так, как начальство полагает допустимым, то есть чужими руками — по уму. Это тоже хорошо! А что пока плохо? А то, что всё это вообще произошло… происходит… в моём отделе, блин! И даже не сам факт… факты… нет — всё-таки пока (тьфу-тьфу-тьфу) только один-единственный факт сумасшествия участкового… а ещё, разумеется, то, что об этом многие знают… вон как этот чёртов дежурный в отделении… И прокурорские, стало быть, тоже! Надо помочь им дать правильную — нужную! — интерпретацию этого факта. Официальная версия чтоб была соответствующая… А то этим только дай волю — с радостью на моих костях спляшут и на гроб помочатся… Тьфу ты! С гроба начали — гробами и кончаем… Отставить! То, что там втихаря за спиной всякое быдло шептать будет, — по херу… У нас обо всём шепчутся втихаря, но это делу не мешает. Главное, чтоб втихаря! А потому всем им должно быть объявлено официальное мнение, которое и будет считаться правдой. Куратор — мужик толковый… Мне доверяет… Поэтому — всё как есть… Как надо, вернее! Повинную голову меч не сечёт!»
И Полковник, наполнившись властной уверенностью, включил левый поворотник и начал решительно… не протискиваться, нет — расталкивать суетливых автомобилистов, пробираясь в крайний левый ряд и добавляя газу.
Предельно пугающе серьёзно было не только снаружи здания, напоминавшего тысячелетний саркофаг, в котором насильно погребено время, но и внутри — в приёмной, в которой напротив входной двери стоял стол секретаря. О дубовую монументальность стола заранее разбивались не то что попытки, а и даже мысли о свежести, о лёгкости, о радости, об улыбке на лице, о жизни в кайф (прости господи, слово-то какое поганое — заграничное, чтоб им всем там, греховодникам, ни дна ни покрышки!). И это был только ещё предварительный стол — в приёмной. Страшно представить должно было быть, какой же важности и серьёзности стол там — в самом кабинете.
Но и здесь уже, в приёмной, секретарь одним своим взглядом сразу избавляла от рефлекса даже за пределами этого учреждения — хоть в деловом обсуждении, хоть в нетрезвой мужской компании, хоть мысленно в темноте дома под одеялом — добавлять к названию своей должности игривые суффикс и окончание — секретарша. Она была секретарь! Существо без пола, без возраста, без эмоций… Растворяющий душу любого, даже сделанного из кремня, посетителя, водянистый взгляд мёртвых немигающих глаз. Узкогубый рот, накрашенный специально так, чтобы было понятно, что она — секретарь — всецело добровольно поддерживает постулат Устава внутренней службы о скромности и скрытности. Голос тихий, но поставленный — его нельзя не услышать, даже если в этот момент здесь, в приёмной, Большой симфонический оркестр будет играть любую громкую кульминацию Вагнера, или многосотенная артиллерийская батарея грянет всесокрушающий победный залп.
— Вам назначено?
Полкан не выдержал змеиного взгляда и отвёл глаза… Фикус в бочке у зашторенного, словно забранного в светомаскировку, окна.
Ф-фу-ух! Слава богу! Оттянуло… Попустило…
Хоть что-то живое… Впрочем, живое ли? Его листья, может быть, давно уже регулярно краской мажут… Хотя… Они точно не пластмассовые — здесь такое недопустимо! Зато губы у секретаря стали как будто из пластмассы — твёрдой, ломкой, отечественной… Да и голос такой же — скрипучий.
— Нет. Но у меня срочное дело.
— Служебное или личное, товарищ полковник? Как доложить?
Полкан мгновенно испугался врать. Но поразмыслив успокоился:
— Служебное. И не телефонное.
— Хорошо. Я доложу. Присядьте.
И отвела глаза — как забыла о нём.
Полкана снова попустило. Теперь без фикуса. Он даже обрадовался — опять передышка… Но через минуту заволновался — ничего не происходило. Даже глупая случайная муха, умудрившаяся пролететь через все кордоны и многократно уже пожалевшая о своём здесь присутствии, и та просто висела в воздухе на одном месте, и даже не жужжала… Словно бы и крыльями своими не работала — как будто умерла. Но — как и фикус — без признаков недозволяемого разложения. Более того — так и оставшись в полёте.