Норби (СИ)
Сначала я заметил фотографа. Вспышка! Когда проморгался, фотографов было уже двое. Один опустился на колено, второй снимал стоя, широко развернув плечи.
Трое на ступенях, похожие словно братья. Молодые, плечистые, в светлых плащах нараспашку. У того, что в центре, в правой руке шляпа, в левой – маленький бело-красный флажок. У стоящего слева тоже флажок, но звездно-полосатый.
Голосил тот, что справа – уверенно, хорошо поставленным голосом. Наверняка месяц тренировался.
– Агрессия большевиков против Польши заставила всех честных людей мира вспомнить о том, что наши принципы следует защищать, если потребуется – с оружием в руках. Уже сотни американцев приехали в Польшу, чтобы вступить в Легион свободы.
Репортеры записывали каждое слово в блокноты, хотя такую речь нетрудно выдумать и самому. Все ясно, парни, как и я сам, отметились в Лондоне, где регистрируют добровольцев. Затем Париж, Антверпен – и морем в Гдыню. Франция держит нейтралитет, поэтому добираться приходится через Бельгию.
– Из Америки едут не только те, у кого польские предки. У всех нас общие пращуры – те, что сражались за независимость США. И сейчас настал час.
Снова фотовспышка, еще одна. Толпа обтекала слева и справа, но многие присоединялись, желая поучаствовать и, если повезет, попасть в кадр. Наверняка импровизацию тщательно готовили. И журналисты на месте, и фотографы. Полицейский-ажан, просочившийся через толпу, даже не думает мешать.
– Польша сражается! Польша не сдается! Польша Сталину не по зубам! Русские не пройдут!.. Русские.
Человека в плаще, но не светлом, а черном, я заметил слишком поздно. Не один я, даже полицейский не обратил внимания, слушая говорливого оратора. Из-под плаща выглянул короткий ствол. Я успел подумать, что самое время падать на пыльный бетон перрона.
Дах! Дах! Д-дах! Дах-дах!..
Падать я не стал, вовремя сообразив, что и затоптать могут. Повернулся, схватил поджидавшего сзади носильщика за плечо.
– Смерть фашистам! Смерть!..
Потянул за собой. Мы успели выбраться из толпы до первого отчаянного крика. Выстрелов я насчитал еще семь.
Д-дах-дах-дах! Дах!
Судя по голосу, немец, BMP-35. Я прикинул, что по этому поводу напишут журналисты, если, понятно, уцелеют.
Д-дах!
– Да здравствует Коминтерн! Да здравствует товарищ Сталин!
Да-дах!
* * *– Скоро большая война, Норби. Мировая! А у Соединенных Штатов нет внешней разведки.
– А Отец-Миссисипи впадает в Мексиканский залив. Не надо меня агитировать. Это знаем мы, знает Конгресс. Президент тоже, представь себе, знает.
В тот вечер, где-то за месяц до отъезда Леграна в Европу, мы засиделись в моем кабинете. Секретаря я отпустил, поэтому кофе пришлось варить самому, вспомнив Никарагуа. Там этому хитрому делу меня учили бородатые сандинисты.
– Ты писал Президенту?
– Николя, я не имею права писать Президенту. Я отправил докладную начальству, начальство обещало разобраться. Если тебе интересно, доложили на самый верх. ФДР [5] ответил: «Да, это один из моих постоянных кошмаров».
Разговор начался с мелочей. Обсуждали будущую поездку, намечали встречи, список вопросов, спорили, следует ли извещать посла или сообщить ему обо всем постфактум.
– Как только США вступят в войну, разведка появится сама собой. Есть название, есть будущий руководитель. Организация посла Буллита перестанет быть частной лавочкой и официально перейдет под руку Вашингтона. Зря что ли мы ее столько лет создавали? Точно так же поступают англичане, у них целых два проекта: бюро Кинтанильи и что-то невероятно секретное в Блетчли-парке. А у нас – «Ковбои». Их отчет ты читал не далее, как сегодня.
– Читал… А им можно верить, Норби?
Тогда я подумал и честно ответил «Не знаю». Теперь знаю. У нас нет внешней разведки.
* * *К такси пришлось добираться через соседний переход. Сзади кричали, неистовствовал полицейский свисток, носильщик то и дело пытался куда-то свернуть, наверняка от избытка впечатлений. Я брел сквозь толпу, прикидывая какой акцент у стрелявшего. Не англичанин и не немец. Если окажется соотечественником, дело может принять интересный оборот.
Такси подъезжали к тротуару сразу по два. Я рассчитался с носильщиком и для верности пропустил вперед семейную пару с маленькой девочкой. Предосторожность, но бесполезная. Если захотят перехватить, то наверняка перехватят. Оставалось надеяться, что серый американец с большим чемоданом никого не заинтересовал. Не всеведущие же они! В паспорте – чужая фамилия, ее не знает даже мое начальство. В Лондоне в посольство я не заходил, телеграмм не посылал, никому не звонил.
Но все равно чуть не попал под пули. И кто сказал, что псих с немецким автоматом собирался убить именно парней с флажками? Я вовремя сделал шаг назад, кто-то стал на мое место.
– Мсье? [6] Едем куда?
На этот раз с акцентом – полная ясность, шофер оказался русским. Немолодой, седатый с аккуратными усами и неистребимой военной осанкой. Этот здравицу Сталину кричать не станет. Не тот замес.
Я достал купюру покрупнее, вставил в щель перчаточницы.
– Приказ такой, полковник. Надо узнать, будет ли ехать кто-нибудь за вашей машиной. А если будет, то кто именно.
Русский не дрогнул лицом.
– Придется покружить, мой генерал.
– На ваше усмотрение, – подбодрил я. – Двигаемся в сторону Монмартра, а там определимся. В бой не вступаем, это разведка.
Губы под усами дернулись в легкой усмешке.
– Prikaz ponyal!
3
– Жди здесь, мой Никодим!
Он кивнул в ответ, но тело, распростертое на железнодорожной насыпи, даже не дрогнуло. От горящих вагонов несло гарью и тяжелым смрадом, бомбардировщики СБ разворачивались для очередного захода, добивая обреченный состав. Вокруг истошно голосили, а у горизонта гремела канонада. Вчера пал Белосток. [7]
Лежавший у разбитого бомбами вагона не видел и не слышал, хотя глаза оставались открыты. Перед ним клубилась безвидная серая мгла над Последним полем, и он послушно ждал, пока Смерть позовет вновь. Секунды исчезали в вечности, складываясь в минуты, но поле оставалось пустым. Смерть забыла о нем.
– Парень! Парень! Живой? Ты живой?
Он шевельнул запекшимися в крови губами.
– Так…
Ответил, не думая, почти не услышав вопроса. Просто чтобы отстали, отпустив в покой. Но те, что были рядом, оказались настойчивы. Он почувствовал боль, сильную, почти невыносимую – и понял, что поля больше нет, над ним не мгла, а яркое майское небо, очень болит голова, и рука болит, и спина. Левый глаз не открыть, во рту солоно от крови.
– Скорее, скорее, в лес!
Говорили по-польски. Язык понятный до прозрачности, но чужой. Не беда, польский он знает. И не только польский.
Боль разрослась, накрывая тяжелым темным одеялом, и он потерял сознание, как это иногда бывает с живыми.
* * *– Anton Zemolovskij… A chto za forma?
– Gimnazist, tovarish lejtenant. Vidite nomer na rukave?
Теперь говорили по-русски, поэтому глаза открывать он не стал. То, что идет война, гимназист с номером на рукаве помнил. Два дня назад РККА прорвалась к Белостоку, в городе началась паника, эшелон грузился под обстрелом.
– Iz burzhuev, znachit?
– Net, tovarish lejtenant, burzhui u nih v liceyah uchatsya.
Лейтенант совсем молод, не голос – петушиный фальцет. Второй постарше, но ненамного. Откуда им знать его фамилию? Нашли документы?
Земоловский Антон. Память молчала, и он просто запомнил. Может и пригодится.
– Klikni feldshera. S soboj ne vozmet, tak pust hot perevyazhet.
– Tak tochno! Tolku, pravda, s etoj perevyazki… Krepko parnya prilozhilo. Ne zhilec!