Лихой гимназист (СИ)

Завязался спор. Полчаса парни трепали языками, рассуждая о том, справедливо ли гнать разночинцев или нет. Мне недоела эта болтовня. Было интересно, появятся ли конкретные предложения или протест «лучших людей» останется лишь на словах.
— Так что мы предпримем, господа? — спросил, наконец, Василий. — Делать-то что-то надо.
— А у вас есть предложение? — поинтересовался Ушаков.
— Собрать побольше гимназистов и всем вместе потребовать вернуть отчисленных. Если понадобится, можно устроить протест и не идти на уроки.
— Забастовку устроить? — уточнил Шереметьев. — Можно попробовать.
— Я участвовать в таком не намерен, — замотал головой толстый парень.
Ещё человек пять, которые до этого рассуждали о недопустимости дискриминации по сословному признаку, тоже под разными предлогами отказались «бунтовать».
— Рисково это, — скептически заметил Ушаков, который не высказался ни «за», ни «против». — За агитацию и подстрекательство всех выгонят. Даже не посмотрят, кто дворянин, а кто — нет.
Но были и те, кто поддержал идею, и у Василия ещё больше загорелись глаза, когда он увидел единомышленников.
Я же молча наблюдал за происходящим.
— Я тоже считаю, что Василий дело говорит, — произнёс Шереметьев. — Какой прок сидеть тут и рассуждать? Надо оказывать посильное давление на наше руководство. Предлагаю действовать.
— А как действовать-то? — спросил кто-то. — Идти к директору?
— Каждый поговорит со своим классом, — снова взял слово Василий. — Мы сагитируем, кого сможем, и пойдём требовать отмены наказания.
— Сомнительное занятие, — снова вставил Ушаков. — Думается, нет в этом проку.
— А это мы посмотрим. Так кто «за»? — спросил Василий. — Давайте решим уже, наконец, этот вопрос. Кто будет агитировать в своих классах?
Собрание разделилось. Желание устроить забастовку вначале проявили семь человек, потом ещё пятеро. Но остальные пошли в отказ.
— Ну а вы, Алексей, что скажете, — спросил меня Шереметьев, поскольку я не участвовал в дискуссии. Все замолкли и посмотрели на меня. Надо было что-то сказать. Разумнее всего было отказаться, но мне больше нравилась идея поддержать протест.
— Смотрите, господа, — сказала я. — Протест — идея хорошая, но толку от него будет мало, если не выйдут все. Я предлагаю вот как поступить. Мы, конечно, сагитируем, кого сможем, но если хотя бы половина гимназии нас не поддержит, лезть на рожон не будем. Иначе, только подставляться.
Мои слова вызвали новую волну обсуждений, но в конечном итоге, все со мной согласились. Так и решили. Если в понедельник-вторник наберётся достаточно людей, выдвигаем директору ультиматум, а нет — так нет.
Я же, хоть и предложил такой вариант, но в то, что удастся собрать столько гимназистов, не верил. Будь это обычные ребята — возможно, но когда восемьдесят-девяносто процентов — аристократы, такое не прокатит. В итоге вся инициатива сведётся к разговорам, а я вроде и не пошёл на попятную, но по факту ничем не рискую.
Не сказать, что меня сильно волновала судьба отчисленных. Больше беспокоили другие вопросы: какие найти рычаги давления на директора, и можно ли использовать в этих целях данную ситуацию. Не нравился он мне. И хвост ему прижать хотелось, и за карцер посчитаться. Вот только как…
Потом Николай ушёл в другую комнату, а когда вернулся, в его руках была бутылка вина.
— Завтра воскресенье, — сказал он, — можно и выпить. Только давайте потише вести себя, а не как прошлый раз.
Выпили, посидели ещё немного, а полдевятого стали расходиться. Ушаков, Бакунин и я отправились одни из первых.
— Я не ошибся, что вызвался к вам в секунданты в тот день, — сказал Василий, когда мы брели по улице. — Приятно иметь дело с достойным человеком. Надеюсь, мы добьёмся справедливости. Жаль, что решение некоторые проявили малодушие.
— Извините, конечно, — произнёс Ушаков с уязвлённым видом, решив, что это выпад в его адрес, — но я лучше подумаю о своём будущем, чем о девяти немощных разночинцах.
— Так ведь речь идёт не о девяти исключённых, а о том, чтобы восстать против этих гнусных порядков, — возразил Василий. — Разве ж можно стерпеть, когда видишь такое беззаконие? Поэтому мы и будем протестовать…
 
Парни продолжили спор, а я попрощался с ними и направился к трамвайной остановке. Сегодня надо было ещё поупражняться перед сном. С тех пор, как архонт надиктовал заклинания, я использовал каждую свободную минуту, чтобы развивать свой талант.
Все эти дни я ждал визита надзирателя, но для меня всё равно стало сюрпризом его появление в этот вечер. Андрей Прокофьевич стоял возле подъезда, а с ним был наш гимназический доктор.
— А вот и гости пожаловали! Ну здравствуйте, господа, — поздоровался я. — А вы, смотрю, ко мне с инспекцией? Что ж, милости прошу.
Мы поднялись по лестнице.
— Гуляете? — поинтересовался Андрей Прокофьевич, когда мы достигли четвёртого этажа
— Так ведь девяти нет ещё. Почему бы и не пройтись? — я достал ключи и открыл дверь. — Добро пожаловать в мою скромную обитель.
— Одни проживаете? — доктор зашёл первым и осмотрелся.
— Так и есть, живу один, — ответил я.
— И часто так поздно домой приходите? — это снова спросил надзиратель.
— Ну что ж вы с порога — и сразу вопросы, — усмехнулся я. — Лучше прежде давайте чаю выпьем, пообщаемся.
Как бы меня не донимал надзиратель, но вначале я решил попробовать уладить наши разногласия мирным путём. А для этого надо было продемонстрировать, что условия у меня приемлемые, проблем не имею, порядки соблюдаю, и если нужно, подмаслить. Я надеялся, это даст мне некоторую свободу от постоянно слежки.
Я усадил гостей за стол и вскипятил на керосиновой горелке чайник, попутно болтая о всякой ерунде. Доктор попросил разрешения осмотреть квартиру. Все подозрительные вещи я держал под замком, так что бояться было нечего, и мы с ним прошли в спальню и в санузел, который подвергся особенно тщательному осмотру.
— Спасибо вам за вашу заботу, — я сунул доктору две пятирублёвые ассигнации. — Надеюсь, моё жильё соответствует требованиям.
— Лишнее это, — произнёс доктор, мгновенно пряча банкноты во внутренний карман сюртука, — но спасибо. У вас очень хорошая квартира, санитарным нормам соответствует полностью. Так и запишем.
Когда мы вернулись за стол, доктор снова похвалил меня за поддержание чистоты и порядка.
— А я люблю, знаете ли, порядок, — сказал я. — Сколько болезней вокруг, а всё из-за чего? Из-за того, что люди порой не соблюдают элементарные нормы гигиены. А жили бы чище, глядишь, и здоровее бы были. Так что, чистота и порядок — прежде всего.
— Очень верные мысли, — согласился доктор. — Не представляете, в каких условиях живут гимназисты победнее. Даже с родителями, бывает, живут, и то не следят за чистотой. Все бы рассуждали как вы.
— Только плохо, что одни живёте, — сухо заметил Андрей Прокофьевич, — без надзора и попечительства. Да и письмо от батюшки вашего никак до нас не дойдёт.
— Что есть, то есть, — сказал я. — К сожалению, обстоятельства сложились не лучшим образом. В ссоре мы с батюшкой.
— Что значит, в ссоре?
— А то и значит. Дело семейное, знаете ли. Живу один, верно. Так мне, наоборот, спокойнее и больше времени остаётся для учёбы.
— И для вечерних гуляний, — добавил Андрей Прокофьевич.
— Разве ж запрещено в гости к родственникам ходить? Вернулся-то я вовремя, — напомнил я.
— Не возбраняется. Только мне думается, вы не к родственникам в гости ходили. Клуб, наверное? Ну да неважно. Всё равно не возбраняется. Пока. Но инспектору придётся доложить о вашем одиночном образе жизни.
 
— Разумеется, это ж ваша обязанность, — улыбнулся я.
Долго гости не задержались. Полчаса посидели и отчалили. Доктор спустился вниз, а я остановил надзирателя на лестничной площадке.
— Понимаю, Андрей Прокофьевич, служба ваша требует докладывать о таких вещах, но ведь можно договориться, — с улыбкой не устах я сунул ему в руку две пятирублёвые банкноты. — Живу я сам по себе, никого не трогаю, никому не мешаю. Наверное, есть ученики, которые сильнее нуждаются в вашей опеке.