Собрание прозы в четырех томах

Митрофанов вдруг напрягся.
— Ы-ы-а, — проговорил он.
— Что? — спросила моя жена.
— Ы-ы-а, — повторил Митрофанов.
— Он говорит — «фикция», — разъяснил Потоцкий. — Он хочет сказать, что аллея Керн — это выдумка Гейченко. То есть аллея, конечно, имеется. Обыкновенная липовая аллея. А Керн тут ни при чем. Может, она и близко к этой аллее не подходила.
— А мне нравится думать, что именно там Пушкин объяснился с этой женщиной.
— Она была куртизанкой, — сурово уточнил Потоцкий.
— Фо-фо ху-ха, — добавил Митрофанов.
— Володя хочет сказать — «просто шлюха». И, грубо выражаясь, он прав. Анна Петровна имела десятки любовников. Один товарищ Глинка чего стоит… А Никитенко? И вообще, путаться с цензором — это уже чересчур!
— Цензура была другая, — сказала моя жена.
— Любая цензура — преступление, — ухватился Стасик за близкую ему тему.
Он снова выпил и еще более разгорячился.
— Вся моя жизнь — это борьба с цензурой, — говорил он, — любая цензура — издевательство над художником… Цензура вызывает у меня алкогольный протест!.. Давайте выпьем за отмену цензуры!
Стасик еще раз выпил и таинственно понизил голос:
— Антр ну! Между нами! Давно вынашиваю планы эмиграции. Имею ровно одну тридцать вторую часть еврейской крови. Мечу на должность советника президента. Храню утраченный секрет изготовления тульских пряников…
— А-а-а, — сказал Митрофанов.
— Что значит — «нажрался»? — возразил Потоцкий. — Да, я выпил. Да, я несколько раскрепощен. Взволнован обществом прекрасной дамы. Но идейно я трезв…
Воцарилась тягостная пауза. Затем кто-то опустил пятак в щель агрегата «Меломан». Раздались надрывные вопли Анатолия Королева:
 
 
…Мне город протянул
 
ладони площадей,
 
желтеет над бульварами листва…
 
Как много я хотел сказать тебе,
 
но кто подскажет лучшие слова?!.
 
 
— Нам пора, — говорю, — заказать еще водки?
Стасик потупился. Митрофанов энергично кивнул.
Я заказал, расплатился, мы встали.
Потоцкий тоже вскочил и щелкнул стоптанными каблуками:
— Как говорили мои предки-шляхтичи — до видзення!
Митрофанов грустно улыбнулся…
Короткая дорога вела через лес. Из-за деревьев тянуло сыростью и прохладой. Нас обгоняли бесчисленные велосипедисты. Тропинка была пересечена корнями сосен. Резко звякали обода.
Таня говорила:
— Пусть мое решение — авантюра или даже безумие. Я больше не могу…
Ее отчаяние пугало меня. Но что я мог сказать?
— Помнишь, как я нес тебя из гостей? Нес, нес и уронил… Когда-то все было хорошо. И будет хорошо.
— Мы были совершенно другими людьми. Я старею.
— Ничего подобного…
Таня замолчала. Я, как обычно, пустился в рассуждения:
— Единственная честная дорога — это путь ошибок, разочарований и надежд. Жизнь — есть выявление собственным опытом границ добра и зла… Других путей не существует… Я к чему-то пришел… Думаю, что еще не поздно…
— Это слова.
— Слова — моя профессия.
— И это — слова. Все уже решено. Поедем с нами. Ты проживешь еще одну жизнь…
— Для писателя это — смерть.
— Там много русских.
— Это пораженцы. Скопище несчастных пораженцев. Даже Набоков — ущербный талант. Что же говорить о каком-нибудь Зурове!
— Кто это — Зуров?
— Был такой…
— О чем мы говорим?! Все уже решено. В четверг я подаю документы.
Я машинально подсчитал, сколько осталось до четверга.
И вдруг почувствовал такую острую боль, такую невыразимую словами горечь, что даже растерялся. Я сказал:
— Таня, прости меня и не уезжай.
— Поздно, — говорит, — милый…
Я обогнал ее, ушел вперед и заплакал. Вернее, не заплакал, а перестал сдерживаться. Иду, повторяю: «Господи! Господи! За что мне такое наказание?!» И сам же думаю: «Как за что? Да за все. За всю твою грязную, ленивую, беспечную жизнь…»
Позади шла моя жена, далекая, решительная и храбрая. И не такая уж глупая, как выяснилось…
Мы поднялись на вершину холма. Я указал ей дом, в котором живу. Из трубы вертикально поднимался дымок. Значит, хозяин на месте.
 
Мы шли деревенской улицей, и все приветливо здоровались с нами. Я давно заметил, что вместе мы симпатичны окружающим. Когда я один, все совсем по-другому.
А тут Надежда Федоровна сказала:
— Утром за молоком приходите…
Таню забавляли петухи, лохматые дворовые собачонки, а когда мы увидели индюка, восторгу ее не было границ:
— Какой апломб! Какое самомнение!.. При довольно гнусной внешности. Петухи и гуси тоже важничают, но этот… Боже, как похож на Изаксона!..
Увидев нас, Михал Иваныч страшно оживился. Страдальчески морщась, он застегнул рубаху на бурой шее. Да так, что загнулись мятые углы воротничка. Потом зачем-то надел фуражку.
— С Борькой живем хорошо, — говорил он, — и насчет поведения, и вообще… В смысле — ни белого, ни красного, ни пива… Не говоря уж про одеколон… Он все книжки читает. Читает, читает, а дураком помрет, — неожиданно закончил Михал Иваныч.
Я решил каким-то образом его нейтрализовать. Отозвал в прихожую:
— Миша, тебе деньги нужны?
— Кого? Это… Давай…
Я сунул ему трешку.
— «Витязь» до одиннадцати, — сказал Михал Иваныч, — успею. А то кобылу у Лехи возьму… Эх, где же вы раньше-то были? В микрорайоне «Яблочное» по рупь четырнадцать… Ну, я пошел. Сало там берите, лук, — уже на пороге выкрикнул он.
Мы остались вдвоем. Таня с испугом оглядела помещение:
— Ты уверен, что это жилая комната?
— Было время — сомневался. Я здесь порядок навел. Посмотрела бы, что раньше творилось.
— Крыша дырявая.
— В хорошую погоду это незаметно. А дождей вроде бы не предвидится.
— И щели в полу.
— Сейчас еще ничего. А раньше через эти щели ко мне заходили бездомные собаки.
— Щели так и не заделаны.
— Зато я приручил собак…
Таня коснулась рукой одеяла:
— Боже, чем ты укрываешься!
— Сейчас, — говорю, — тепло. Можно совсем не укрываться. Тебе по крайней мере.
— Это комплимент?
— Что-то вроде.
— А ты похудел.
— Хожу много.
— Тебе идет.
— Кроме того, у меня довольно большие глаза…
— Ужасно глупый разговор, — сказала Таня.
— Вот и прекрасно. Хотелось бы достигнуть полного идиотизма. Купить аквариум с рыбками, пальму в деревянной бочке…
— Зачем тебе аквариум?
— А зачем мне пальма?
— Начнем с аквариума.
— Всю жизнь мечтал иметь парочку дрессированных золотых рыбок…
— А пальма?
— Пальму можно рисовать с натуры. Держать ее на балконе.
— Спрашивается, где у нас балкон?
— Так ведь и пальмы еще нет…
— Господи, о чем я спрашиваю? О чем мы вообще говорим?!
— Действительно, о чем нам говорить?! Тем более, когда все решено.
Я посмотрел на окна. Занавесок не было. Любой мог заглянуть к нам с улицы. В деревне с этим просто.
Можно, думаю, шкаф придвинуть. Огляделся — нет шкафа…
— Что нового в Ленинграде? — спрашиваю.
— Я говорила. Одни собираются уезжать, другие их за это презирают.
— Митя не звонил?
— Звонит иногда. У них с Галиной все очень плохо. Там югослав появился… Или венгр, не помню… Зовут — Ахилл…
— Может, древний грек?
— Нет, я помню, что из социалистического лагеря… Короче, Митя бесится. Злющий стал, вроде тебя. Крейна хотел избить…
— А тот?
— А Женя ему и говорит: «Митя, я не боюсь, потому что у тебя есть рога. И следовательно, ты — не хищник…» Их едва растащили.
— Зря…
Мы помолчали.
Я все думал, чем бы окна завесить? Так, чтобы это выглядело легко и непринужденно…
Десять лет мы женаты, а я все еще умираю от страха. Боюсь, что Таня вырвет руку и скажет: «Этого еще не хватало!..»
Тем не менее я успел снять ботинки. Я всегда снимаю ботинки заранее, чтобы потом не отвлекаться… Чтобы не говорить: «Одну минуточку, я только ботинки сниму…» Да и шнурки от волнения не развязываются… Наверное, тысячу шнурков я разорвал в порыве страсти…