Собрание прозы в четырех томах
«А я иду, шагаю по Москве…»— Повело кота на блядки, — заворчал дневальный.
Он посмотрел в глазок и крикнул:
— Агеев, хезай в дуло и ложись! Иначе финтилей под глаз навешу!
В ответ донеслось:
— Начальник, сдай рога в каптерку!
Дневальный откликнулся витиеватым матерным перебором.
— Сосал бы ты по девятой усиленной, — реагировал зек…
Концерт продолжался часа два. Да еще и папиросы кончились.
Я подошел к глазку и спросил:
— Нет ли у вас папирос или махорки?
— Вы кто? — поразился Агеев.
— Командированный с шестого лагпункта.
— А я думал — студент… На «шестерке» все такие культурные?
— Да, — говорю, — когда остаются без папирос.
— Махорки навалом. Я суну под дверь… Вы случайно не из Ленинграда?
— Из Ленинграда.
— Земляк… Я так и подумал.
Остаток ночи прошел в разговорах…
Наутро я разыскал оперуполномоченного Долбенко. Предъявил ему свои бумаги. Он сказал:
— Позавтракайте и ждите на вахте. Оружие при вас? Это хорошо…
В столовой мне дали чаю и булки. Каши не хватило. Зато я получил на дорогу кусок сала и луковицу. А знакомый инструктор отсыпал мне десяток папирос.
Я просидел на вахте до развода конвойных бригад.
Дневального сменили около восьми. В изоляторе было тихо. Зек отсыпался после бессонной ночи.
Наконец я услышал:
— Заключенный Гурин с вещами!
Звякнули штыри в проходном коридоре. На вахту зашел оперативник с моим подопечным.
— Распишись, — говорит. — Оружие при тебе?
Я расстегнул кобуру.
Зек был в наручниках.
Мы вышли на крыльцо. Зимнее солнце ослепило меня. Рассвет наступил внезапно. Как всегда…
На пологом бугре чернели избы. Дым над крышами поднимался вертикально.
Я сказал Гурину:
— Ну, пошли.
Он был небольшого роста, плотный. Под шапкой ощущалась лысина. Засаленная ватная телогрейка блестела на солнце.
Я решил не ждать лесовоза, а сразу идти к переезду. Догонит нас попутный трактор — хорошо. А нет, можно и пешком дойти за три часа…
Я не знал, что дорога перекрыта возле Койна. Позднее выяснилось, что ночью двое зеков угнали трелевочную машину. Теперь на всех переездах сидели оперативники. Так мы и шли пешком до самой зоны. Только раз остановились, чтобы поесть. Я отдал Гурину хлеб и сало. Тем более что сало подмерзло, а хлеб раскрошился.
Молчавший до этого зек повторял:
— Вот так дачка — чистая бацилла! Начальник, гужанемся от души…
Ему мешали наручники. Он попросил:
— Сблочил бы манжеты. Или боишься, что винта нарежу?
Ладно, думаю, при свете не опасно. Куда ему по снегу бежать?..
Я снял наручники, пристегнул их к ремню. Гурин сразу же попросился в уборную.
Я сказал:
— Идите вон туда…
Потом он сидел за кустами, а я держал на мушке черный воркутинский треух.
Прошло минут десять. Даже рука устала.
Вдруг за моей спиной что-то хрустнуло. Одновременно раздался хриплый голос:
— Пошли, начальник…
Я вскочил. Передо мной стоял улыбающийся Гурин. Шапку он, видимо, повесил на куст.
— Не стреляй, земеля…
Ругаться было глупо.
Гурин действовал правильно. Доказал, что не хочет бежать. Мог и не захотел…
Мы вышли на лежневку и без приключений достигли зоны. В дороге я спросил:
— А что это за представление?
Зек не понял. Я объяснил:
— В сопроводиловке говорится — исполнитель роли Ленина.
Гурин расхохотался:
— Это старая история, начальник. Была у меня еще до войны кликуха — Артист. В смысле — человек фартовый, может, как говорится, шевелить ушами. Так и записали в дело — артист. Помню, чалился я в МУРе, а следователь шутки ради и записал. В графу — профессия до ареста… Какая уж там профессия! Я с колыбели — упорный вор. В жизни дня не проработал. Однако как записали, так и поехало — артист. Из ксивы в ксиву… Все замполиты меня на самодеятельность подписывают — ты же артист… Эх, встретить бы такого замполита на колхозном рынке. Показал бы я ему свое искусство.
Я спросил:
— Что же вы будете делать? Там же надо самого Ленина играть…
— По бумажке-то? Запросто… Ваксой плешь отполирую, и хорош!.. Помню, жиганули мы сберкассу в Киеве. Так я ментом переоделся — свои не узнали… Ленина так Ленина… День кантовки — месяц жизни…
Мы подошли к вахте. Я передал Гурина старшине. Зек махнул рукой:
— Увидимся, начальник. Мерси за дачку…
Последние слова он выговорил тихо. Чтобы не расслышал старшина…
Выбившись из графика, я бездельничал целые сутки. Пил вино с оружейными мастерами. Проиграл им четыре рубля в буру. Написал письмо родителям и брату. Даже собирался уйти к знакомой барышне в поселок. Но тут подошел дневальный и сказал, что меня разыскивает замполит Хуриев.
Я направился в ленинскую комнату. Хуриев сидел под огромной картой усть-вымского лагпункта. Места побегов были отмечены флажками.
— Присаживайтесь, — сказал замполит, — есть важный разговор. Надвигаются Октябрьские праздники. Вчера мы начали репетировать одноактную пьесу «Кремлевские звезды». Автор, — тут Хуриев заглянул в лежащие перед ним бумаги, — Чичельницкий. Яков Чичельницкий. Пьеса идейно зрелая, рекомендована культурным сектором УВД. События происходят в начале двадцатых годов. Действующих лиц — четыре. Ленин, Дзержинский, чекист Тимофей и его невеста Полина. Молодой чекист Тимофей поддается буржуазным настроениям. Купеческая дочь Полина затягивает его в омут мещанства. Дзержинский проводит с ними воспитательную работу. Сам он неизлечимо болен. Ленин настоятельно рекомендует ему позаботиться о своем здоровье. Железный Феликс отказывается, что производит сильное впечатление на Тимофея. В конце он сбрасывает путы ревизионизма. За ним робко следует купеческая дочь Полина… В заключительной сцене Ленин обращается к публике. — Тут Хуриев снова зашуршал бумагами. — «…Кто это? Чьи это счастливые юные лица? Чьи это веселые блестящие глаза? Неужели это молодежь семидесятых?! Завидую вам, посланцы будущего! Это для вас зажигали мы первые огоньки новостроек. Ради вас искореняли буржуазную нечисть… Так пусть же светят вам, дети грядущего, наши кремлевские звезды…» И так далее. А потом все запевают «Интернационал». Как говорится, в едином порыве… Что вы на это скажете?
— Ничего, — говорю. — А что я могу сказать? Серьезная пьеса.
— Вы человек культурный, образованный. Мы решили привлечь вас к этому делу.
— Я же не имею отношения к театру.
— А я, думаете, имею? И ничего, справляюсь. Но без помощника трудно. Артисты наши — сами знаете… Ленина играет вор с ропчинской пересылки. Потомственный щипач в законе. Есть мнение, что он активно готовится к побегу…
Я промолчал. Не рассказывать же было замполиту о происшествии в лесу.
Хуриев продолжал:
— В роли Дзержинского — Цуриков, по кличке Мотыль, из четвертой бригады. По делу у него совращение малолетних. Срок — шесть лет. Есть данные, что он — плановой… В роли Тимофея — Геша, придурок из санчасти. Пассивный гомосек… В роли Полины — Томка Лебедева из АХЧ. Такая бикса, хуже зечки… Короче, публика еще та. Возможно употребление наркотиков. А также недозволенные контакты с Лебедевой. Этой шкуре лишь бы возле зеков повертеться… Вы меня понимаете?
— Чего же тут не понять? Наши люди…
— Ну, так приступайте. Очередная репетиция сегодня в шесть. Будете ассистентом режиссера. Дежурства на лесоповале отменяются. Капитана Токаря я предупрежу.
— Не возражаю, — сказал я.
— Приходите без десяти шесть.
До шести я бродил по казарме. Раза два меня хотели куда-то послать в составе оперативных групп. Я отвечал, что нахожусь в распоряжении старшего лейтенанта Хуриева. И меня оставляли в покое. Только старшина поинтересовался:
— Что там у вас за дела? Поганку к юбилею заворачиваете?