Полимат. История универсальных людей от Леонардо да Винчи до Сьюзен Сонтаг

Герберт Саймон, с его интересами, охватывающими все социальные науки, а также математику и информатику, выглядит квинтэссенцией всего «лисьего», но, по его собственным словам, «то, что казалось разбросанностью, на деле было ближе к мономании» с фокусом на логике принятия решений [751]. Джейкоб Броновски отмечал: «Все, что я писал, хотя и казалось мне год от года очень разным, обращается к одному центру: уникальности человека, которая вырастает из его борьбы (и таланта), позволяя познать природу и самого себя» [752]. Количество полиматов, вовлеченных в те или иные проекты по унификации знаний, тоже говорит в пользу значимости идеала «ежа».
Представление некоторых полиматов о себе (или то, как их воспринимают другие люди) порой нарушает базовую дихотомию или выходит за ее рамки. В эссе, где она была предложена впервые, Исайя Берлин называл Толстого «лисом», который искренне считал себя «ежом». Пауль Лазарсфельд (по словам Мари Яходы, его бывшей жены) был «лисом» по «талантам и интересам», которого привлекали математика, психология, социология и медиаведение, однако «исторические события заставили его маскироваться под ежа» [753]. В Джордже Стайнере видели «двух Стайнеров» – «лиса» и «ежа» [754]. Историк Карло Гинзбург говорил о себе: «Становясь все больше и больше похожим на лиса, я в конечном счете все-таки считаю себя ежом» [755].
Такие примеры, как Леонардо, Александр фон Гумбольдт и Мишель де Серто, тоже высвечивают проблемные места в этой дихотомии. О Леонардо часто отзывались как о человеке с центробежными интересами, но то, что на первый взгляд кажется бесцельным любопытством, обычно связано с его главными идеями: «Эти невидимые нити соединяют отдельные фрагменты». Леонардо исходил из допущения, что «все наблюдаемое разнообразие природы является признаком внутреннего единства» [756]. Александр фон Гумбольдт тоже кажется ярким примером «лиса», но сам он считал, что «все силы природы связаны и переплетены между собой». Его научные достижения были прежде всего нацелены на то, чтобы показать взаимосвязи «между климатом и растительностью, между высотной поясностью и плодородием почв, между человеческой продуктивностью и отношениями собственности, между животным и растительным царствами» [757]. В своем труде «Космос» (1845–1862), который вырос из лекций, читавшихся для широкой публики, Гумбольдт представил эти взаимосвязи в глобальном в буквальном смысле этого слова масштабе.
Для более подробного рассмотрения вопроса, возможно, уместно вернуться к Мишелю де Серто [758]. Его интеллектуальный путь от истории мистицизма к социологии потребления, безусловно, необычен. Он практиковал и проповедовал то, что называл междисциплинарным «браконьерством» (braçonnage) [759]. Однако, странствуя по разным дисциплинам, Серто работал с одними и теми же фундаментальными концепциями. Несколько центральных тем связывают воедино все его исследования, и среди них понятие «другого» – «инаковости» чужих культур, других периодов, мистики и людей, одержимых дьяволом. При смене объекта исследования аналитический язык Серто также оставался неизменным. У него был потрясающий дар проведения аналогий, а некоторые его социологические концепции в действительности являются преобразованными версиями теологических. Если применить его любимый термин, он «использовал их повторно». Вера, la croyance, и «выработка веры», faire croire, являются главными темами в трудах Серто, сначала в религиозном контексте, а позднее – в политическом (например, он отмечал, что способность верить «отступила» в политическую область). В его поздних рассуждениях о социальных практиках, от покупки товаров до чтения, слышны отзвуки ранних статей на религиозные темы, в частности в таких фразах, как pratique sacramentelle, pratique chrétienne, pratique de l'amour и т. д.
 
Кроме того, тема отсутствия и связанные с ней понятия невидимости и безмолвия играют важную роль в политическом и социальном анализе Серто: значение отсутствия, необходимость слышать безмолвие и т. д. Эти темы возникали и раньше, в его исследованиях мистицизма. «Инаковость» (altérité) – еще одна важная тема в его работах. Этот ключевой термин является адаптацией к светским контекстам (в частности, колониальному) той концепции, которую Серто начал использовать, изучая религиозный опыт в целом и мистицизм в частности. Наконец, сама идея «повторного использования» имеет религиозное происхождение. Она недвусмысленно выражена у отцов церкви, особенно у Августина, в рассуждениях о том, могут ли христиане использовать достижения языческой культуры, и в сравнении этой практики с «египетским добром», которое израильтяне забрали с собой во время Исхода. Коротко говоря, Серто можно назвать «ежом в лисьей шкуре» [760].
Тезис о центростремительном движении у внешне «центробежных» ученых, таких как Гумбольдт и Серто, можно обобщить. Вместо того чтобы жестко разграничивать две группы полиматов, полезнее было бы разместить их в диапазоне между этими полюсами. Возможно, еще лучше отражает ситуацию представление о том, что многие полиматы постоянно колебались между центробежными интересами и стремлением устанавливать связи.
Судя по всему, подлинные «лисы» редки, а «ежи» куда более многочисленны, хотя, безусловно, нужно проводить различия между теми, кто желает видеть взаимосвязи, теми, кто утверждает, что нашел их, и теми, кто действительно показывает взаимосвязи между разными областями знаний. В любом случае «лисьи» черты характера довольно часто приводили к тому, что я назвал синдромом Леонардо.
  
Синдром Леонардо
 
Обычным явлением в жизни полиматов является разброс интересов, из-за которого они порой не дописывают книги, не заканчивают исследования и не совершают открытия, до которых было рукой подать.
Безусловно, самым знаменитым примером подобного разбрасывания является Леонардо, но в этом плане у него есть конкуренты. Лука Голштениус, немецкий ученый, более всего известный своими публикациями античных и средневековых текстов, брался за многие масштабные проекты, например такие как коллекционирование надписей или написание книги об истории папства, но не доводил их до конца. Как мы уже видели, Пейреск вообще не опубликовал ничего, хотя благодаря своей переписке сделал для распространения знаний гораздо больше, чем другие ученые своими книгами. Лейбниц так и не закончил свое новаторское исследование по средневековой немецкой истории. Современный почитатель Роберта Гука отмечает его «неспособность доводить дела до конца», недостаток, породивший у последующих поколений другую неспособность – оценить его заслуги по достоинству [761].
Примеры упомянутого синдрома можно найти и в XIX, и в XX веке. Как мы уже видели, Томас Юнг отмечал, что его сильной стороной было скорее «проницательное предположение», нежели доведение исследования до завершения. Хотя он долго работал над расшифровкой египетских иероглифов, то принимаясь за дело, то снова откладывая его, в итоге успеха добился его соперник – француз Шампольон [762]. Томас Гексли писал о себе, что его интеллект скорее «остер и быстр», нежели «цепок и глубок». Немецкий философ Арнольд Руге отмечал, что из-за своих многочисленных интересов Карл Маркс «никогда ничего не заканчивает» (на самом деле Маркс почти закончил «Капитал» перед своей смертью, оставив своему другу Фридриху Энгельсу подготовку книги к печати) [763].