Выбрать волю (СИ)

Но отсутствие способности строить отношения не является препятствием к тому, чтобы любить кого-то сильно и искренне.
Дерек был Грэхарду другом и братом; и никогда в своей жизни Грэхард не был ранен так мучительно, как теперь.
Потеря самого близкого человека — а у Грэхарда никогда не было никого ближе Дерека — и сама по себе страшна. Но понимать, что друг сам оставил тебя, и что ты долгое время не замечал, как отталкиваешь его от себя, — ещё страшнее.
Грэхард никогда не думал обо всём этом раньше; его всё устраивало. Дерек был удобен; Дерек был весел; Дерек принимал все неприятные стороны характера владыки и умел под них построиться.
Грэхарду никогда и в голову не приходило, что ему может надоесть подстраиваться, или что он не хочет этого делать.
Теперь, когда пытаться что-то изменить было уже поздно, Грэхарду с несомненной отчётливостью припоминались собственные слова и поступки, которые привели к такому финалу. И, поскольку он был всё же человеком умным, он в ужасе признавал, что иначе и не могло сложиться, и что он собственными своими руками сделал всё, чтобы превратить друга в чужого человека.
Шаг за шагом, день за днём в его голове всплывали все пятнадцать лет — приказов, придирок, гневных срывов, скандалов, отмахиваний от проблем, нежеланий слушать и слышать, и прочая, прочая, прочая, вплоть до того рокового удара, который теперь казался ему тем приговором, который он подписал сам себе, обозначив этим поступком, что он никогда не изменится.
В своём шоке владыка прошёл несколько стадий.
Сперва в нём говорила обида. Он так и сяк вертел в руках те самые марианские клинки, которые уже изрядно погнул, — на тренировку он выйти не мог ввиду простуды, поэтому просто гнул их машинально в разные стороны, постоянно с обидой повторяя внутри себя: «Почему нельзя было просто поговорить? Нет, ну почему нельзя было просто сказать?»
Грэхард, к сожалению, не замечал за собой, что с ним не всегда можно просто поговорить, и что зачастую он собеседника и слышать не хочет.
Закономерным итогом этой обиды стало то, что несчастные клинки не выдержали издевательства и сломались. Сперва один, потом второй.
Следующей стадией стала тревога. Владыка попивал отвар из того самого либерийского фарфора и закономерно вспомнил недавнюю сцену, которая теперь-то виделась ему совсем в другом свете. Придав тогдашней шутке слишком много значения, Грэхард стал считать, что в тот момент Дерек чуть ли не прямым текстом заявил, что хотел бы уехать в Ниию, а он, Грэхард, ещё и умудрился категорически запретить такой отъезд. «И как же он теперь в Ниии без шубы?» — мрачно грустил Грэхард, слушая завывания осеннего штормового ветра под окнами. Даже в Ньоне было уже неуютно. Что уж говорить о морозных соседях!
Чашки размышлений владыки тоже не вынесли — в тревоге он слишком крепко сжимал пальцы, и хрупкий фарфор крошился и ломался в его руках, оставляя по себе неприятные царапины.
Этим царапинам Грэхард почти радовался, видя в них справедливое наказание самому себе.
Обида и тревога, перемучавшись, переплавились в отчаяние.
Грэхард заперся в своих покоях и запил.
Ну да. Трофейные марианские клинки он уже сломал — они для спускания пара были более непригодны. Трофейный либерийский фарфор перебил — тоже не подходит. Оставалось только заблевать трофейный марианский ковёр. Чтобы для полного комплекта.
Вот уж правда: если вы — смелый завоеватель и сильный правитель, это ещё не гарантирует того, что вы сумеете состояться в сфере простых человеческих отношений. И порою вам только и остаётся, что гнуть клинки, бить фарфор или... пить.
Последнее, к слову, было в высшей степени нетипично.
Обычно все свои проблемы такого рода владыка решал тотальным погружением в работу, а не самоустранением от всех дел. И уж тем паче он не привык топить боль в спиртном — перед глазами у него с детства стоял отвратительный пример отца, который в пьяном виде творил вещи совершенно немыслимые.
Хуже всего было то, что некому теперь было вытащить его из такого состояния, ведь единственный человек, который имел к нему подход, как раз и покинул его. Ни стража, ни сановники, ни даже мать не решались вступить в его покои — хотя княгиня и проявила некоторую настойчивость в этом вопросе, и в итоге еле успела увернуться от пустой бутылки.
 
Именно княгине и пришла в голову мысль обратиться к Эсне.
Отменить свой приказ о её затворе Грэхард, во всяком случае, успел.
Выслушав непривычно взволнованную княгиню — та так сжимала пальцы, что, казалось, сама себе их сломает, — Эсна кивнула и отправилась осуществлять свою великую миссию по сдерживанию разрушительных наклонностей владыки Ньона.
Было ли ей страшно?
Очень.
Сомневалась ли она хоть каплю?
Нет.
Она приняла своё решение, и теперь претворяла его в жизнь спокойно и последовательно.
В покои её запустили без вопросов — стражники чрезвычайно обрадовались, что хоть кто-то займётся этой ощутимой проблемой.
Грэхард обнаружился в спальне. В совершенно невменяемом виде — грязный, помятый и опухший — он валялся на кровати в обнимку с полупустой бутылкой.
С порога в нос Эсне ударил отвратительный смрад, который обычно сопутствует многодневным попойкам.
— Да как ты тут дышишь! — с досадой воскликнула она и бросилась открывать все окна.
Осенний сильный ветер ворвался внутрь, грозно снося занавески.
Ещё не очень пьяный Грэхард сфокусировал взгляд на жене и вяло упрекнул:
— Я тут простужен, вообще-то.
Простуда такого рода должна была давно пройти. Но без Дерека, который вовремя приносил бы соответствующие отвары и следил бы за тем, чтобы они были выпиты, без его суровых требований «непременно надеть на ночь шерстяные носки», без вовремя поданного шарфа, без слежки за тем, чтобы на пути владыки не встречались сквозняки... в общем, без всех этих мелких забот простуда задержалась, поскольку сам о себе Грэхард заботиться не умел.
Эсна смерила его возмущённым взглядом, подошла и отобрала бутылку. Он не стал противиться и отдал.
Говорят, что сдержанные люди во хмелю становятся буйными, а вот буйные, наоборот, утихают. Наверно, это не самое достоверное замечание на свете, но в случае с Грэхардом оно работало прекрасно: опьянев, он становился грустным и тихим.
— Эсна... — мучительно позвал он, поднимая на раздражённую супругу взгляд побитой собаки. — Почему вы все меня ненавидите?
Та слегка опешила: к таким метаморфозам она готова не была. Ей скорее думалось, что пьяный Грэхард — это уже запредельно опасное существо. Уж если он при полном разуме громит мебель, орёт и распускает кулаки, то во хмелю должен и вообще перейти в боевой режим берсерка и уничтожать всё, что увидит!
Нет, наблюдать его таким жалким, поникшим и безобидным было слишком неожиданно и дико. Она откровенно растерялась. Все мысли о Великий Миссии по спасению Ньона от нрава его владыки у неё из головы вылетели. Остался лишь сидящий перед ней человек, которому было плохо.
— За что вы меня так ненавидите? — продолжил, меж тем, жаловаться он с таким искренним страданием в голосе, что сердце её дрогнуло.
Она присела рядом на его кровать и, преодолевая отвращение — пахло от него весьма характерно, — обняла.
Он незамедлительно уткнулся лицом ей в грудь и... заплакал.
Эсна застыла, размышляя скорее о том, какой отдачи ей ждать после того, как он очнётся и придёт в себя.
«Ну, не убьёт же он меня...» — с сомнением подумала она, подозревая, что после такого может и убить.
Пожалуй, она была недалека от истины: скорее всего, Грэхард и вообще плакал впервые в жизни — и уж точно он не захотел бы иметь живых свидетелей такого позора.
 
Но сейчас его откровенно развезло. Психика имеет привычку весьма изощрённо мстить за проведённые над ней издевательства, а Грэхард так часто злоупотреблял тем, что решал проблемы внутри своей головы просто волевым усилием, что... это должно было рано или поздно прорвать.