Разоблаченная (ЛП)
‒ Нет. Ничего конкретного, лишь фантомные воспоминания, похожие на сновидения. Что-то на уровне запахов. Запах дождя... мокрого асфальта. Только... я знаю, что означают эти слова.
‒ Que utilizas para hablar español, creo. То, что мы говорим по-испански, означает, что ты владеешь им, ‒ говоришь ты.
Это испанский, ты говоришь на нем, я знаю.
‒ Удивительно, я продолжаю делать это. Это сюрприз для меня.
Да, я владела им. И, похоже, до сих пор владею.
‒ Странно, почему мы не пытались общаться между собой по-испански, ‒ говоришь ты.
‒ И действительно, странно.
Ты переводишь взгляд на меня, возможно улавливая сарказм в моем тоне. Легкий, но сарказм.
‒ Ты выглядела такой... жалкой. Беспомощной. Я поднял тебя на руки. Ты что-то говорила, но очень тихо и быстро, я не успевал уловить смысл. Что-то о своих родителях, я помню. Испанский один из моих самых слабых языков, но я слышал твой акцент. Это был классический испанский, не тот, на котором говорят мексиканцы или другие латиноамериканцы и который знаю я.
‒ На скольких языках ты говоришь? ‒ с любопытством спрашиваю я.
‒ На пяти. Я знаю французский, не в совершенстве, но на достаточном уровне, чтобы общаться. Английский, чешский, немецкий, испанский и китайский мандаринский диалект. Лучше всего я знаю немецкий и китайский. Чешский я не практиковал давно, и естественно, сейчас английский мой основной язык.
Сейчас? Что он имеет в виду? Я открываю рот, чтобы спросить, но ты опережаешь меня, как будто понял, что сказанное может вызвать дополнительные вопросы.
‒ Ты вцепилась в меня, когда я поднял тебя на руки. Намного сильнее, чем я ожидал от тебя. Умоляла меня вернуться, вернуться. Это я понял. Но я не понимал, зачем. Я спросил тебя об этом, но ты сорвалась. Стала кричать, биться. Ты истекала кровью на меня, и я понимал, что тебе необходимо скорее попасть в больницу или ты умрешь. Я умею делать многое, но я не знаю, что делать с такими травмами. Я довез тебя в ближайший госпиталь, который был в паре кварталов от того места. Думаю, ты ползла туда. Или пыталась ползти. Ты бы не добралась туда. Не в таком критическом состоянии. Хирурги тогда сказали, что ты сделала почти невозможное, потому что обильное кровотечение продолжалось в течение долгого времени. ‒ И опять пауза, зрачки расширены, без фокуса, твои глаза утонули в воспоминаниях.
Что-то подсказывает мне, что ты говоришь правду. Или часть правды.
‒ Я никогда не забуду. Ту ночь. Как я держал тебя в своих руках. Ты была такой беспомощной, такой слабой. Такой юной... тебе было около шестнадцати, думаю. Не больше. Шестнадцать-семнадцать лет. Еще совсем девчонка. Но уже очень красивая. Умирающая, напуганная, потерянная. А твои глаза... когда я уложил тебя на носилки подъехавшей скорой помощи, ты посмотрела на меня своими огромными черными глазищами так... что я не смог тебя бросить и уйти. Что-то в твоих глазах удерживало меня. Я был нужен тебе. Ты цеплялась за мою руку и не отпускала меня. Я шел за врачами по коридору скорой помощи, пока тебя везли в операционную. Врачи не позволили мне зайти туда вслед за тобой.
‒ Мне кажется, они подумали, что я твой парень или муж, поэтому они разрешили сопровождать тебя так далеко. Я очень хорошо помню, когда увидел тебя в последний момент. Ты вертелась на носилках, пытаясь увидеть меня. Отчаянно, просто увидеть. Как будто я знал тебя. Как будто ты знала меня. Я никогда не видел тебя раньше, не встречал. Но я будто тоже тебя знал. Не знаю. Это не имеет никакого смысла. Но я не мог уйти, не мог... Я ушел из больницы но... это было похоже на веревку, канат, который обвил меня, а ты дергаешь за его конец и тянешь меня обратно к себе. В итоге я вернулся и ждал. Сидел в комнате ожидания все шесть часов, пока тебя оперировали.
И я верю. И в то же время чувствую, в чем-то ты лжешь. Не во всем. Может, просто что-то недоговариваешь. Я не знаю. Я не могу спросить. Это самый детальный рассказ из услышанных мной тысячу раз до этого. Мне нужно это. Необходимо. И я даю тебе выговориться. Прислоняюсь лбом к стеклу и молчу, пока ты продолжаешь говорить. Мне кажется, я слушаю уже тысячу лет. Логан, а теперь ты. Часы прослушивания. Я так устала, так измотана, но пути назад нет. Невозможно прекратить слушать, особенно сейчас, когда ты предельно честен и искренен.
‒ Они побрили твою голову. ‒ Ты смотришь на свой телефон, который лежал на подлокотнике кресла. Схватил его.
Я наблюдаю, как ты проводишь пальцем по экрану, нажимаешь центральную кнопку и появляется черный экран. Нет, не черный. Звезды. Мерцающие серебром созвездия на темном фоне. Я не знаю их названия, ты мне их не озвучивал. Кликаешь на белую иконку с разноцветной гаммой, она похожа на цветок, включающие в себя всевозможные цвета радуги. Появляются фото. Ты смахиваешь их вверх, фотографии уменьшаются, упорядочиваясь по годам. Ты прокручиваешь их вверх по хронологии в прошлое. Я улавливаю твое лицо, машину, снег, картину, себя и еще раз себя, опять я, нагая, спящая, смотрящая в никуда, застегивающая бюстгальтер с заведенными за спину руками, свой профиль.
Так много моих фотографий. Нет ни Рейчел, ни Четвертой, ни Шестой, никого другого. Только я. Маленькие разноцветные плитки мозаики, состоящей из моих фотографий. Ты прокручиваешь ниже, ниже, еще ниже перелистывая года. До 2006, не 2009. Ты листаешь фотографии так быстро, что я уже не верю в то, что вижу. Теперь ты упорядочиваешь фото по локациям: Нью-Джерси, несколько мест из Нью-Йорка. Просматриваешь фотографии именно этого года, пока не находишь одну. Единственную. Опять меня. Совсем юную. Боже, совсем молоденькую.
Я еле узнаю себя. Мое лицо разбито. Царапины. Порезы. Синяки. Такое худое. Нежное, как подбитая птичка. Моя голова выбрита, с черной щетиной, подчеркивающей контур моего черепа, высоких скул и миндалевидный разрез глаз. На левой стороне лица ‒ четкий и яркий красно-розовый шрам перечеркивающий щеку и чуть скрытый тенью. Я смотрю на тебя. В камеру телефона. Не улыбаюсь. Просто смотрю широко раскрытыми глазами с любопытством.
Я не помню этот момент. Но я смотрю на тебя. Я лежу в кровати. Фрагменты фотографии содержат металлические поручни, подушку, кусок синей ткани, скорее всего больничного халата. Как ты смог сделать это фото? Оно выглядит таким живым и откровенным.
‒ Ты отлично перенесла первую операцию. Очнулась после нее, казалось, все уже хорошо. Я все испортил. Ты вспомнила меня. Мы не разговаривали, только сидели рядом. Потом медсестры выгнали меня, сказали, что тебе необходимо спать. И когда я вернулся на следующий день, тебя уже не было в палате. Они сказали, что ночью что-то пошло не так. Началось кровоизлияние в мозг. Они опять провели экстренную операцию и ввели тебя в медицинскую кому. После этого ты не просыпалась шесть месяцев.
Я забираю у тебя телефон и смотрю на свое изображение. Юная я. Как будто я смогу подобрать ключи к своему прошлому в этой цифровой фотографии, подобрать среди набора пикселей, но не вижу ничего, кроме двоичного кода символов, единиц и нулей. И не могу. Я не вижу себя в ней. Я вижу шестнадцатилетнюю девочку. Потерянную и одинокую, пытающуюся бросить вызов. Смотрящую на мужчину, держащего камеру и спасшего меня, несчастным, но дерзким взглядом. Храбрым, но со страхом. Я вижу это. Знаю ли я, что мои родители уже мертвы? Была ли у меня возможность оплакать их? Или кровоизлияние забрало у меня и эти воспоминания?