Князь Ядыгар (СИ)

– Шапка высока, сапоги красны, ремень широк, да брюхо урчит, пирога просит, – кривляясь по скоморошьи подскочил мальчишка к прилавку. – Налетай, пироги хватай, не зевай, чтоб порты на место стали на колени прикрывали! – не переставал он залихватски покрикивать, выразительно притоптывая обутой в лапоть ногой. – Пироги жареные! Пироги пареные! Пироги с рыбой! Пироги с мясом! Один съел, на весь день вспотел!
Старший из стрельцов, что вдумчиво осматривал изогнутую саблю с искрящимся на солнце узором, недовольно поморщился. Ему явно надоела эта пантомима с пирожками. Его сотоварищ тут же развернулся и со всего размаху отвесил мальчишке сильного пинка, от которого тот перелетел едва ли не на середину дороги.
Прокричав что-то обидное стрельцам и потерев ушибленное место, юный продавец наклонился поправить распоясавшиеся онучи на лапте. 
– А ну, пошел прочь, пес! – с презрительным криком из–за спины мальчишке вдруг прилетел хлесткий удар плетки от молодого пышно разодетого всадника, что направил своего жеребца прямо на толпу людей. – Отребье вонючее! Развелось, не пройти пешком, ни проехать конным! – его холеный жеребец, огромный черный гигант, пер прямо на людей, злобно фыркая на тех, кто замешкался. – Прочь! Прочь с дороги!
Толпа перед всадником мгновенно расступилась, отхлынув подобно морским волнам от берега. Лишь скрючившийся от боли мальчишка со своим коробом с пирожками растерялся и остался на пути хохотавшего разодетого хлыща и его вороненного жеребца. Сверкнуло железо подков и вскрикнувший продавец пирогов был отброшен в стенку деревянного прилавка, где и затих в ошметках раздавленных пирожков. 
Статная бабенка в ярком сарафане и с кошелкой грибов в руках, видевших все это, громко вскрикнула и жалостливо запричитала. Шедший прямо за ней статный купчина в иностранном платье лишь мазнул отсутствующим взглядом по изломанной фигурке мальчишки и пошел дальше. Какое ему было дело до отребья, которым были полны улицы города? Словом, никому из сотен и сотен людей, которыми была заполнена площадь, не было никакого дела до искалеченного маленького человечка. Лишь пара бродячих псов, лохматых псин со свалившейся темной шерстью, заинтересовалась … разбросанными ошметками пирожков. Они, не обращая никакого внимания на тело, тут же бросились жадно пожирать еще теплые куски.
Вдруг лежащий дернулся. Сначала у него неловко подогнулась нога, потом рука. Вот дрогнули веки и мальчик открыл глаза. Через какое-то время он с выражением крайнего удивления, начал вертеть головой по сторонам. 
– Б...ь, жив! – он зачем-то вытянул перед собой ладони, потом стал похлопывать ими по груди, ощупывать лицо. – Жив! – головой же продолжал вертеть по сторонам, словно ни чего вокруг не узнавал. – Куда я опять попал?
Да, это был я! Это был я, Денис Антонов, вновь выброшенный в непонятное время и непонятное место! Я завороженно таращился по сторонам, пытаясь понять где я? Вроде бы меня снова выкинуло куда–то близко ко времени Ивана Грозного. Ведь, вокруг меня раздавалась точно такая же русская речь с характерными словечками, одежда вышагивавших мимо меня людей внешне совсем не изменилась. Я видел те же кушаки и смятые шапки на головах, длиннополые кафтаны и охабни на плечах, широкие разноцветные пояса, лапти, сапоги и безразмерные торбазы. «Вроде все тоже самое! Время года только летнее. Неужели снова к Ване закинуло?! Черт! Черт! Если же кто меня узнает, то...». Тут мой взгляд падает на худосочную руку с кровоточащей ссадиной, которая совсем не напоминала руку взрослого мужчины. «Походу никто меня теперь в жизни не узнает. Можно даже к доброму, мать его, Ване заявиться и спросить, а какого черта он меня пытал? Ха-ха-ха!». 
– Хей, малшик! – вдруг моего плеча что-то коснулось; повернув голову, я увидел кончик трости почти у самого своего носа. – Малшик! Ты есть хороший работник! Гут!
Рядом со мной стояла странная фигура, внешний вид которой был совсем не похож на запомнившийся мне облик бояр и дворян Ивана Грозного. Высокий статный мужчина был, о, Боже, безбород! За время моей эпопеи я так свыкся с видом растительности на лицах мужчин, что уже и не представлял себе что-то иное. Борода в этим времена для мужчины была едва ли не показателем его статуса. Не случайно в правовых документах этих эпох вольная или невольная порча бороды каралась едва ли не строже чем нанесение побоев. «Иностранец, значит! Наши бы голыми подбородками не щеголяли. Для них это ущемление их чести».
 
На нем сидел богато украшенный камзол с несколькими рядами ярко надраенных бронзовых пуговиц, доходивших до широких ярко красных отворот. На ворот камзола спадали тщательно завитые кудри светлых волос или парика. «Точно, иностранец. Завитый парик. Камзол необычный. Ха-ха! Это у него чулки или колготы что-ли?! Прямо Д,Артаньян какой–то местного разлива. Хм... И попахивает от него чем-то странно знакомым. Б...ь, это же табак! Черт! Раз здесь курят или нюхают табак, то я точно не в Ванином времени! Тогда за это так наказывали, что можно было уродом на всю жизнь остаться. В XVII в. тоже кажется табак не сильно жаловали. Может я конечно и ошибаюсь, но вроде за это ноздри рвали... Вот ближе к Петру Алексеевичу все начало кардинально меняться. Получается, выбросило меня далекова-то...».
Не менее странно был и вооружен этот человек. Вместо привычных мне слегка изогнутых сабель, а то и мечей, у его пояса висели ножны то ли с палашом то ли со шпагой. 
– Я Франц Лефорт, – скаля крупные чуть желтоватые зубы, дружелюбно пролаял он с таким видом, словно имя его должно быть знакомо едва ли не каждой собаке; у меня же его имя никаких значимых асоциаций и не вызвало. – Мне потребен хороший малшик для службы.
Видит Бог, в первые мгновения я заподозрил этого человека в чем-то очень нехорошем. Этот его странный, напоминающий немецкий акцент, его то ли чулки то ли гольфы, в добавок длинные кудри не слабо насторожили меня. Кто знает, что на уме у этого непонятного человека, так отличающегося от остальных на рынке? Я прекрасно помнил эти исторические байки о засилье скрытых содомитов в средневековых замках, монастырях и дворцах, процветали целые общества извращенцев. Правда, ошибку свою я осознал почти сразу же.
– Ты стать настоящий зольдат, кароший зольдат. Разве тебе это нравиться? – Лефорт презрительно указал на валяющиеся вокруг раздавленные пирожки. – Его величеству Петру Алексеевичу нужны карошие зольдаты. Тъебы будут карашо кормить. Млеко, яйки, сало. Ты есть учиться стрелять … пуф-пуф фузея и получать много-много серебряный пфенниг, – он вновь оскалил крупные желтые зубы и характерным жестом потер пальцы. – Очень много серебряный пфенинг. 
Только что пытавшийся встать на ноги я бессильно повалился обратно. Теперь–то до меня дошло, куда очередная картина забросила мою грешную душу. «Б...ь! Конец XVIII в.! Это же тот самый Франц Лефорт, швейцарец на русской службе, который станет ближайшим сподвижников будущего первого русского императора. Выходит, здравствуй, свет Петр Алексеевич со своими войнами! Опять... буду, значит, мотаться между плахой, виселицей и отравленным кинжалом, пытаясь добраться до очередной картины. У-у-у-у-у! Как же так?! Меня не могло забросить в другое время? В более спокойное время, когда не было войн? Б...ь, а когда у нас не было воин? Когда у нас не гнобили людей! У нас в какое время пальцем не ткни, обязательно попадешь или на кровавую войну, или на людоедские реформы, или на все это одновременно! Каждые двадцать-тридцать лет кто-то к нам лезет из-за границы, или мы туда премся, или очередной правитель начинает ставить новый эксперимент. Нет у нас спокойного и мирного времени! Нет, от слова совсем! Ха-ха-ха, мое время походу самое спокойное...». 
 
Едва не раздавленный этими мыслями, я толком чуть не пропустил, как Лефорт меня поднял на ноги одним сильным рывков и быстро оглядел мои раны. В его ловких, выверенных движениях чувствовался большой опыт то ли врачевания, то ли, наоборот, убийства. И, пожалуй, более верным будет второе.