Базилика

Тилли жила в старом палаццо недалеко от площади Испании. Само по себе ее жилище ничего особенного не представляло, но там была великолепная терраса с видом на старую Испанскую лестницу, спускающуюся на площадь от проспекта Тринита деи Монти, одно из лучших мест, где можно наблюдать за людьми и наслаждаться ежедневной игрой звуков в римских сумерках.
Она позвала, и я преодолел четыре крутых лестничных пролета, будучи в пограничном состоянии между самоуверенностью и агонией. Входная дверь была открыта, поэтому я вошел и прошел на террасу. На Тилли были сандалии и какое-то просторное платье в восточном стиле. В знак приветствия она поцеловала меня, но как-то по-сестрински, и я сразу понял, что здесь есть еще кто-то.
— Добро пожаловать домой. Где ты была?
— В Каире, затем в Аммане, потом в Анкаре, в общем, галопом по Европам. У меня до сих пор голова кругом идет, — сказала Тилли, подводя меня к своей гостье. — Мария Лурдес Лопес дель Рио, внештатная журналистка, а этот пират — брат Пол, ангел-хранитель Ватикана и представитель духовенства.
Она была латиноамериканкой и выглядела просто потрясающе.
—  Buenas tardes,  [55]— сказала она с улыбкой.
— Что будешь пить, Пол? — командным голосом спросила Тилли.
— Бурбон, пожалуйста.
Латиноамериканка была невысокого роста, стройная, ее черные волосы были коротко подстрижены, а макияж искусно оттенял фиалковые глаза, так что они казались бездонными. Мы пожали друг другу руки. Ее рукопожатие было полно жизни и энергии; более чем просто крепкое, спортивное.
Но в ней что-то было… я где-то видел ее раньше. И только хотел спросить, о чем она пишет, как вдруг все понял. Спортивное рукопожатие. Ну конечно.
— Великолепный был забег, — сказал я. — Я находился тогда в комнате, набитой парнями, и все мы стоя за вас болели. Те последние сто метров были просто фантастическими.
Молнии блеснули в ее фиалковых глазах, светившихся симпатией и смущением.
— Спасибо. Так быстро я никогда не бегала, ни раньше, ни после соревнований. Может, это Господь бежал в тот день, а не я.
Олимпиада в Австралии. Один из самых длинных забегов. Фавориты выдохлись слишком быстро, слишком рано; малоизвестная южноамериканская участница вырвалась вперед, предприняв последний, отчаянный рывок, и победила, а ее умопомрачительный финиш, как самый выдающийся момент Олимпиады, будут показывать по телевидению еще не одно десятилетие.
Тилли вернулась с моей выпивкой и сказала Марии:
— Пол — мой старый друг.
Но по ее улыбке можно было понять: «Держись подальше». Мне она сказала:
— Мария работает в «Тромпета», это крупный католический еженедельник в Сантьяго. Она пишет о событиях в Ватикане.
— Вы впервые здесь?
— Нет, я уже приезжала сюда однажды, но пастырский визит в Нью-Йорк будет моей первой поездкой с Его святейшеством. Я так взволнована, — ответила Мария.
— Как мило. В следующем году, да?
Тилли пожурила.
— Не приставай. Это будет раньше, чем ты сказал, Пол, и ты это знаешь. Я рассказала Марии, что тебе известно обо всем происходящем в Ватикане, а ты делаешь вид, будто не знаешь, когда и куда отправляется папа.
—  Меа culpa. Меа maxima culpa,  [56]Мария. Я так занят религиозными размышлениями, что иногда забываю о повседневных делах. Его святейшество собирается съездить домой в Польшу?
Другой папа. Они рассмеялись.
— Ты тоже собираешься в Нью-Йорк? — спросил я Тилли.
— Да, сэр, да, сэр, с тремя полными чемоданами. На самолете папы вместе с Марией. Поехали с нами, повеселимся.
Матильда Райт была лучшей из немногих оставшихся в Риме американских штатных корреспондентов. Она писала о событиях в Ватикане, а также на большей части южной Европы и Ближнего и Среднего Востока; «Зона крови и чеснока», как она это называла. Ее квартира была также и офисом, хотя она так много путешествовала, что вполне могла обосноваться в Стамбуле, Мадриде или Сараеве.
 
Одна из польских традиций, которую Треди поддерживал и впечатал в свой собственный имидж, — это пышные заграничные поездки. Если на то пошло, он так же, как и Иоанн Павел II, много путешествовал по Италии и частенько наведывался в римские приходы. Треди не раз звал меня с собой, но я так ни разу и не съездил с папой за границу. Все из-за brutta figura, как это звучит по-итальянски, — плохих манер, по крайней мере для того, кого журналисты считают своим человеком в Ватикане. Шутка, конечно.
Даже если вы будете внимательно следить за происходящим в тихих коридорах старейшей на Западе организации, все равно по прошествии пяти лет у вас будет лишь самое скромное представление о том, как и что делается в последнем оставшемся в мире намеренно непрозрачном и невозмутимо авторитарном государстве. Я не утверждаю, что разбираюсь во всех тонкостях, но меня это не особенно волнует. Для друга папы мое поведение, возможно, покажется странным, но это не так. Треди был моим другом, которого неожиданно избрали папой. И наша дружба касалась только нас.
Тилли подняла свой стакан.
— На самом деле мы с Марией пили, чтобы помянуть одного общего знакомого, который скоропостижно скончался, когда я была в отъезде.
— Мои соболезнования.
— Монсеньор, который отвечал за контакты с прессой от департамента справедливости и мира. Лука Карузо. Один из очень немногих в Ватикане, кто не только с удовольствием общался с репортерами, но к тому же был честен.
— Он отправился помолиться и упал с купола в базилике, — добавила Мария. — Чудесный, добрый человек. Терпеливый и очень умный. Я многому у него научилась. Очень жалко.
— Мы все любили и уважали его.
Тилли вручила мне новый бокал.
Почему никто не сказал мне, что Карузо регулярно общался с ватиканскими журналистами, занимавшими крайние позиции, и, похоже, удовлетворял их всех? Имело ли это значение? Возможно. Чем больше я узнавал о Карузо, тем меньше понимал, что это был за человек — радикал новой формации или бескомпромиссный фанатик.
Женщины немного поговорили о Карузо как об отсутствующем друге, и в конце концов я оправдал свое приглашение на выпивку, рассказав Тилли и Марии несколько ватиканских анекдотов «для своих», расцвеченных таким образом, чтобы соответствовать слушателям. И конечно, с подобающей случаю непочтительностью. После третьего бокала бурбона я начал было рассказывать историю о Треди, играющем в гольф с преемницей матери Терезы. Но тут я заметил, что огонь в фиалковых глазах стал ледяным. Тилли толкнула меня ногой.
— Конечно, когда католики смеются над своей церковью, они делают это с таким же добрым чувством, с которым любовники смеются над собственными слабостями, — неуклюже закончил я.
— Добрый юмор всегда приветствуется, но церковь и Его святейшество не должны быть предметом насмешек. Я права, брат Пол? — ласково спросила латиноамериканка.
— Конечно.
Набожная журналистка? Оксюморон. Все равно что католический университет, благочестивый брат или работающая пресса.
— Мария пишет для довольно традиционалистской газеты, — вскользь заметила Тилли, выбрасывая для меня сигнальные флажки.
— Я стараюсь следовать тому, что предписывает католическая религия, — строго сказала Мария.
— Мне нравится мысль, что все мы — хранители нашей веры.
Осторожность — братская добродетель.
Еще через полчаса шутливого разговора Мария собралась уходить, оправдываясь тем, что ей пора на интервью. Когда она ушла, Тилли села мне на колени и обвила руками мою шею. Я целомудренно поцеловал ее в щеку.
— Как поживает мой любимый представитель духовенства?
— Терпимо.
— Ты скучал по мне?
— Все время. Где ты нашла эту Жанну д'Арк?
— Журналисты — племя маленькое. Мы знакомы довольно давно. Она милая, и на самом деле в ней больше политики, а не строгости, как бы ей самой хотелось. Однако следует заметить, сир, что ваши бедные глаза, должно быть, устали после усердных попыток очаровать Марию.