Базилика

Это было классическое римское ограбление. Водитель мотороллера подъехал близко к жертве, а сидевший сзади пассажир мощным рывком выдернул портфель. Профессор Уорт сказал, что ему удалось ударить кулаком одного из нападавших, но, увы, безрезультатно. Почти каждая жертва утверждает, что все произошло именно так. Обычно это неправда.
«Оба мужчины были в шлемах, что исключает их точное опознание, продолжал профессор, — однако человек в синей ветровке, выхвативший у меня портфель, был коренаст и больше всего походил на гориллу. У меня сложилось впечатление, что водитель, высокий и довольно мускулистый мужчина в футболке, возможно, был чернокожим, тем не менее я никоим образом не хотел бы, чтобы это мое замечание сочли за проявление расизма».
Согласно прилагавшемуся списку, составленному на итальянском и английском языках, в портфеле находились исследовательские записки в двух желтых блокнотах, два журнала, очки для чтения, записная книжка, перочинный нож и пластиковый пузырек с таблетками от изжоги.
Лютер с усмешкой наблюдал за тем, как я дочитывал отчет.
— Думаешь, этих ребят когда-нибудь поймают, а? Черного Тарзана и его жирную гориллу? — спросил он.
— Вот все удивятся, если это им удастся!
Я сбросил с плеча ледяной компресс и осторожно передал Лютеру потертый коричневый портфель.
— Глянь-ка.
Лютер аккуратно разложил на садовом столике содержимое портфеля, который мы стащили у Уорта.
Растяпа профессор был точен. Все было на месте: блокноты, научные журналы, записная книжка, перочинный нож, очки и таблетки. Умница Лютер сразу взялся за журналы. В каждом он нашел по странице из древней рукописи, которую с любовью украсил миниатюрами монах, умерший девять веков назад.
— Двенадцатый век, Евангелие от Луки. Копия из какого-то французского аббатства. Так сказал отец Олбрайт в библиотеке.
Лютер держал листы осторожно, словно отец — раненого ребенка. За маской озабоченности скрывался гнев.
— Олбрайт говорит, что они из рукописи, которую исследовал Уорт. По видимому, листы вырезали бритвой, сказал Олбрайт.
Или лезвием перочинного ножа.
— И что теперь, Пол?
Резкостью, прозвучавшей в голосе Лютера, можно было расколоть алмаз.
— Я предложил Олбрайту, что мы можем еще раз столь же коротко и энергично повстречаться с профессором — например, когда он будет возвращаться в гостиницу как-нибудь после ужина.
— Хорошая мысль. Только на этот раз за руль сядешь ты. И береги плечо.
— Олбрайт ответил: «Ни за что».
Лютер шумно вздохнул.
— Я священник, а ты монах. И мы оба знаем, что он прав. Подставь другую щеку, даже если больно. Чего же хочет Олбрайт? Предать профессора анафеме и забыть? Сделать вид, что ничего не случилось?
Что я мог ответить? Один из самых первых ватиканских уроков, который усваивает каждый, — это то, что у проблемы могут быть разные решения.
— Отец Олбрайт хочет вернуть нашему дражайшему профессору его портфель со всем содержимым, кроме страниц рукописи. Профессор, конечно, жулик, но не тупица. Он получит записку, в которой его попросят никогда больше не появляться в Ватикане. Так сказал Олбрайт.
— Ты согласен, Пол?
— Думаю, в этом он прав. Мы вернем портфель. Но я порву на мелкие кусочки все его записи, если они действительно представляют ценность.
Лютер кивнул, однако радости на его лице не было. Я произнес вслух то, о чем он думал;
— Да, лучше было бы расквасить этому козлу-профессору нос и переломать его проворные пальчики, чтобы он провел несколько дней на больничной койке и подумал о своих грехах.
— Ты сказал отцу Олбрайту, что мы не будем этого делать.
— Да, это я ему и сказал.
— Но все-таки мы могли бы.
Я пожал плечами. Есть вещи, о которых лучше помолчать.
Лютер — довольно странное имя для католического монаха, но Лютер был необычным монахом. Мы познакомились случайно, играя в баскетбол. Он родом из Западной Африки. Его трудно не заметить, а еще труднее одолеть на площадке. Лютер походил на исполинское дерево из тех, что растут в саваннах и врастают в небо раскидистыми ветвями так, что полностью застят собой горизонт. Перехватить мяч у Лютера? Легче прибить список претензий к бронзовым дверям Ватикана. Мы с Лютером были одного возраста. Однажды он рассказал мне, что больше десяти лет провел в море. Однако его борода была черной, а живот — сравнительно плоским, черт бы его побрал, и при своем огромном росте он представлял внушительное зрелище, когда вышагивал по улицам Рима в сером монашеском одеянии и открытых сандалиях. Не то чтобы Моисей на горе — скорее Моисей под стать горе.
 
Лютер был проповедником в городе, где полным-полно священников, и все они в той или иной форме тоже были проповедниками, каждый — со своей личной договоренностью с церковью, которая на свой лад цепко держала всякого. Кто-то заявлял, что был рожден для церковной жизни. Другие боролись с сомнениями с самого первого дня. Были и такие, кто потерпел в этой борьбе поражение.
Немногие, вроде меня или Лютера, всю жизнь ковыляли по другой дорожке и вдруг обнаруживали, что некий зуд, ранее едва заметный, больше невозможно терпеть. Однажды Лютер сказал мне, почему решил стать священником: он перепробовал все, что только можно, и большей частью это оказалось пустыми занятиями. Мое же призвание привело скорее к страданиям, чем к вере. Я жил, сознавая это, и даже мучился: настоящее было не чем иным, как искуплением прошлого. Как и само прошлое, эти мысли стали неотъемлемой частью моего существа, они никогда не отпускали меня надолго.
В то утро настроение у меня было тревожным и гнетущим. Мы с Лютером решили, что проблему Уорта стоит еще помариновать в подходящем для профессора соусе — рукописные листы мирно лежали в надежно запертом чемоданчике под моей кроватью, — и отправились на нашу еженедельную прогулку по самому, возможно, лучшему для подобного занятия городу в мире.
Почти каждое воскресное утро мы гуляли часа два после службы, в общем, без цели блуждая по древним мощеным улицам, но обычно направлялись в собор Святого Петра на еженедельное благословение папы.
Для меня это была приятная, поднимавшая настроение церемония, которую тем утром совершенно случайно испортила компания ребятишек, игравших с пневматическими ракетами на базарной площади возле Тибра. Они с силой прыгали на небольшие плоские пластмассовые мехи, нагнетая сжатый воздух в узкие пластмассовые цилиндры, после чего те взмывали на двадцать, а то и на тридцать метров в небо. Безобидное развлечение, не спорю, и мы ненадолго остановились среди привлеченных этим зрелищем пешеходов.
Однако ракеты, взлетая, издавали пронзительный свистящий звук. Всех прочих это забавляло, только я не выношу свиста, и это не пустяк: для меня такой звук — все равно что скрип мела по доске. Я болезненно реагирую на подобные вещи: они вызывают воспоминания о резком, страшном свисте, за которым следует смерть.
Если Лютер и заметил, что мне это не нравится, то промолчал, и несколько минут спустя мы подошли к Ватикану, где можно было поговорить о более приятных вещах. Почти каждое воскресенье здесь собиралось несколько тысяч человек, чтобы хоть ненадолго увидеть папу, однако в тот день в толпе паломников мелькали транспаранты протестующих — они казались гневными восклицательными знаками среди обычного частокола национальных и религиозных флажков, которыми размахивали туристы, чтобы привлечь внимание папы. «Нельзя переписать историю», — можно было прочитать на одном. «Спасите наших святых», — гласил другой транспарант, словно возражая кроваво-красному полотнищу, провозглашавшему: «Мы все — святые».
— Устои шатаются, — буркнул Лютер.
Конечно, шатаются, как же иначе? За несколько дней до этого папа вычеркнул из реестра святых много исторических фигур. Еще не одну неделю артиллерия будет бить по тем, кто считал, что папа зашел слишком далеко, и по тем, кто убежден, что папа слишком робок. В Ватикане все, что папа ни сделает, становится клином, вбитым под чью-нибудь кафедру. На этот раз удар был смягчен заявлением, что развенчанные святые тем не менее будут считаться уважаемыми фигурами местного значения. Но сомнений не оставалось: папа проводил генеральную уборку своей личной галереи церковных героев.