Малакай и я (ЛП)

— Ты мой друг и семья, так что можешь поговорить со мной о своих... воспоминаниях. Я не буду судить.
— Все судят.
— Ладно, но я очень мягко. Поэтому рассказывай, что там тебе показалось.
— Я уже тоже забыл.
Я застонала. Он как будто старался не вспоминать.
— Отлично, я тоже могу упереться. У меня есть вопросы.
— Какого рода вопросы?
— Психотерапевтические вопросы.
— Звучит осуждающе.
— Малакай. — Я глубоко вдохнула. Это было похоже на нескончаемую игру в шахматы, я уже почти чувствовала, как седею.
Он взял кувшин с водой из центра стола и наполнил свой стакан, что само по себе шокировало. — Ну, спрашивай, друг. Но знай, что я не фанат рыданий.
— Не нужно быть фанатом. Просто держи салфетки наготове. Первый вопрос, — я пыталась выдумать начало. У него было так много знаний о разных вещах. Мне было любопытно узнать о нем самом, проникнуть в его голову, — как ты получил этот шрам? Воспоминания вернулись в этот момент?
— Мне было восемь. — Не знаю точно, что за выражение было на моем лице в этот момент. Каким бы оно ни было, это заставило его кивнуть. — Да, я был таким чуть больше двадцати двух лет.
Это же вся моя жизнь.
Он страдал так всю мою жизнь.
— Мой отец был копом в приходе Сент-Джеймс, Луизиана, где по иронии я умер в другой жизни. Он был главным человеком в городе, и все полюбили его после того, как он спас детей из горящей церкви. Все думали, что отец — второе пришествие Христа. Красивый, крепкий представитель закона с любящей женой, над которой он издевался физически, эмоционально и сексуально, и достойным сыном, которого он любил избивать после тяжелого дня геройства. Однажды он использовал пивную бутылку, как биту, а мое лицо — как мяч. Я очнулся через три дня, и ко мне вернулись все воспоминания. И с тех пор он больше не был таким страшным. Я не боялся его. Видел и похуже. Через несколько месяцев мне удалось уговорить маму бросить его, мы сбежали.
— Сожалею, что он был таким. — Мне правда было жаль. Сколько же может страдать человек? — Было больно, когда вернулись воспоминания?
— Нет. — Он помотал головой, словно удивился. — Тогда не было. Я как будто просмотрел кино.
— И что случилось?
— Я переехал в Нью-Йорк с матерью и, думаю, был очень близок к Ли-Мей, где бы она в тот момент ни была, — прошептал он. Обычно, вспоминая о ней, он говорил ее или она, а сейчас он лишь второй раз назвал ее по имени. — Но каждый раз, как это случалось, мать увозила меня в больницу, и вскоре стали накапливаться счета. Поэтому я заставлял себя не думать об этом и старался скрывать свои обмороки. Я делал это ради ее блага, но потом она умерла... покончила с собой, но я уверен, что дедушка уже рассказывал тебе эту часть.
— Рассказывал, но только потому, что я завидовала, помнишь? Я спрашивала, почему ему все время надо тебя видеть. Ты тогда почти уже был подростком. Может, я даже желала тебе зла... прости.
Боги, я была ужасным и завистливым человеком.
— Не надо. Я понимаю. — Он глубоко вздохнул и откинулся на спинку кресла, перед ним стояла теперь уже пустая тарелка. — У тебя ведь никого не было. У меня хотя бы был отец.
— Ты вернулся к этой гниде?
Его лицо пересекла широкая и самая искренняя улыбка, которую я видела.
— Нет. Мы не общались с тех пор, как я уехал из Луизианы. Но Альфред нанял мне адвоката, подал в суд на алименты и угрожал отцу тюрьмой за издевательства. В шестнадцать лет кончился срок опеки. Я жил один в маленькой квартире в Бруклине. Альфред пытался дать мне что-нибудь получше, но я отказывался. Мне не хотелось быть в таком долгу перед ним.
— В долгу... перед ним? Какая-"то бессмыслица. Я думала, что это он был в долгу перед тобой. Он всегда говорил об этом именно так.
Он покачал головой.
— Альфред... моя мать... это не его вина. Он ничего не мог сделать. Она не была пьяной в ночь выступления в роли Фантины в «Отверженных». Ее накачал наркотой какой-то дублер, который считал, что главная роль нечестно досталась неизвестно кому. Моя мать не поняла, что произошло, была так возбуждена и рассержена, что покончила с собой. Альфред не знал об этом, пока одна из актрис не призналась ему в том, что натворила моя мать. Он бы ничего не смог сделать, чтобы остановить ее. Он просто делал свою работу. Альфред — хороший человек. Один из немногих. Хорошие люди не понимают ход мыслей подлецов. Он всю свою жизнь заботился обо мне, пока виновник и остальные, кто знал о произошедшем, продолжали выступать и жить своей жизнью, забывая о прошлом. «Они не убивали ее, она покончила с собой. Они просто валяли дурака. Такое постоянно случается...» Они будут придумывать оправдания до скончания времен, прежде чем возьмут на себя ответственность.
 
Теперь я понимаю, почему дедушка не позволил мне углубиться в это искусство. Думаю, каждый ребенок в какой-то момент думает, что хочет попасть в кино... но дед всегда осаживал меня. Меня легко расстроить, а еще легче было в детстве, но я интересовалась всем подряд, поэтому просто переключилась на уроки фортепиано и волейбольный клуб.
— Ты не плачешь.
Я заметила, что он пристально смотрит, ожидая моей реакции. Я дотронулась до уголка глаза.
— Кажется, нет.
— То есть ты плачешь только над любовными историями? — поддразнил он.
— Кажется, да.
— Знаешь, когда так отвечает психотерапевт, это несколько сбивает с толку.
Я улыбнулась, положила вилку и оперлась локтями на стол.
— Я друг, помнишь? Но просто с ушами психотерапевта.
Он тоже подался вперед.
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Лгунья, — прошептал он. — Когда ты не разговариваешь, ты думаешь, Oshaberi.
Я застонала и закрыла руками лицо.
— Я страшно не люблю это прозвище.
— А мне нравится.
— Только потому, что никто тебя так не называет.
— Верно. Но ты отвлеклась.
Он видит меня насквозь? Думаю, он имеет право допытываться, после того как я забурилась в его жизнь. Нахмурившись, я посмотрела на свою теперь уже пустую тарелку... видимо, съела все на автомате.
— Мой дедушка — хороший человек, — проговорила я голосом чуть громче шепота. — Но я нет.
Он сдвинул брови.
— Я не думаю, что с тобой согласится каждый, кто приходит пожелать тебе доброго утра.
— Это потому что они меня не знают. И ты меня не знаешь.
— Ты серийный убийца? — спросил он.
— НЕТ! — ответила я громче, чем требовалось, что несколько человек оглянулись. Я им кивнула и взглянула на Малакая. — Я не чувствую себя хорошим человеком, потому что... потому что иногда я ощущаю себя обманщицей. Я стараюсь делать правильные вещи — быть доброй, уважать и помогать другим. Но иногда мне кажется, что я это делаю не потому, что меня заботят другие люди... а потому что я хочу, чтобы они думали обо мне хорошо. Большинство в городе знает, кто мой дедушка и кем была моя мать, и вот люди смотрят на меня с эдаким ожиданием. Раздавит и уничтожит ли она свою жизнь, как сделала ее мать? Или добьется признания, как ее дед? В школе я не хотела быть заметной черной девчонкой. Мало разговаривала и закопалась в книги. Одевалась как можно лучше, чтобы люди не подумали, будто я не понимаю своего положения. Я хотела стать лучшей, чтобы дедушка мог мной гордиться. И все говорили бы обо мне хорошее. Посмотрите, как чудесно она исполняет Моцарта. Вы знали, что она выиграла соревнование по шахматам? О, она занимается волонтерством больше других. Она достойный человек... Чувствую себя мошенницей.
— Ты не такая, — ответил он, и я вспомнила, что сижу тут не одна, пока едва слышно озвучиваю свои мысли.
 
— Ты не должен...
— Я знаю плохих людей, и им плевать, насколько они притворяются. Плохие люди не беспокоятся, поступают ли они хорошо или нет. Им все равно. Тебе нет. Ты очень много думаешь о других, поэтому ты не плохой человек, Эстер Ноэль.
— Можешь сказать то же самое о себе?