Комсомолец 3 (СИ)

«Стреляй!» — вопила кровожадная часть моего сознания.
«А если это всего лишь врач?!» — возражала ей осторожная.
— Брось молоток, — сказал я.
Не кричал, но и не мямлил — говорил громко, чётко. Руки не дрожали (даже раненая). Не приплясывал и кончик ствола. Грудь человека в плаще и дуло обреза разделяло не больше семи шагов.
Мужчина на мои слова не отреагировал. Стоял неподвижно. Смотрел на меня, пряча собственное лицо в тени. Ветер принёс мне запах его одеколона — знакомый: таким пользовался Паша Могильный.
— Брось молоток, — повторил я. — Больше уговаривать не буду. Считаю до трёх… и стреляю.
Человек в плаще дёрнул головой — перевёл взгляд на моё оружие.
— Один!
Я вглядывался в тень под кепкой, но не видел даже блеска глаз.
— Два!
Услышал за спиной шорох шагов; не обернулся — следил за мужчиной.
— Три!
Сдвинул ствол обреза вправо (направил на забор), нажал на спусковой крючок. Выстрел заставил мужчину вздрогнуть. Из правого рукава плаща выскользнул тяжёлый предмет, ударился об асфальт.
Рукоять затвора влево, отвёл затвор назад до отказа (звон гильзы), дослал затвор вперед, повернул рукоятку вправо. Я проделал эти действия за пару секунд. Пока смотрел на молоток.
Вскинул обрез…
— Саша не надо!
Я вздрогнул, точно от удара. Но нажал на спусковой крючок. Третий выстрел. Мужчина пошатнулся, схватился за грудь — упал на колени. Застонал.
«Осталось два патрона, — отметил я. — Для контрольных».
Рукоять влево, затвор назад, затвор вперёд, рукоять вправо…
— Саша! Нет!
Краем глаза заметил покатившийся по асфальту зонт. Потом увидел женскую фигуру. Та появилась из-за моей спины и навалилась на мою руку (лёгкая, словно ребёнок; но я не попытался её стряхнуть) — вцепилась мне в предплечье, наклонила ствол обреза к земле.
— Будёновец спасает людей! — сказала женщина. — Он их не убивает!
Я понял, на кого сегодня охотился «маньяк с молотком», ещё когда услышал голос женщины («Саша не надо!)». Посмотрел несостоявшейся жертве маньяка в лицо (на знакомый шрам над губой). Вздохнул (с сожалением) и покачал головой.
— Я должен это сделать, Даша. Так надо.
— Нет!
Дарья Степановна Кирова не выпустила мою руку, не позволила дулу обреза вновь взглянуть на «маньяка с молотком».
— Не надо, Саша, не надо, — повторяла она (почти как там, в погребе Зареченского каннибала). — Ты не такой! Я знаю! Не надо! Пожалуйста! Не надо!..
Мужчина уселся на асфальт (зашелестел болоньевый плащ). Он наблюдал за тем, как Дарья Степановна пыталась отнять у меня оружие. Не пытался схватить молоток (хотя легко мог до него дотянуться). Не делал попыток сбежать. Прижимал руку к верхней части груди. Я взглянул на него — позволил Кировой завладеть обрезом, высвободил свою руку. В пять шагов подбежал к маньяку и сходу ударил его носком ботинка в подбородок. Он запрокинул голову, повалился на спину (плюхнулась в лужу кепка). Я тут же перевернул мужчину на живот, скрутил ему за спиной руки (не обращал внимания на стоны). Стащил с себя мокрый платок — связал им кисти мужчины. Стряхнул со лба и бровей влагу.
Взглянул на Кирову.
Женщина тяжело дышала, заметил на её лице блеск слёз (или то были капли дождя?). Она держала обрез за деревяшку приклада, направляла оружие дулом в кусты, смотрела мне в глаза.
— Саша, зачем вы это делаете?! — спросила Дарья Степановна.
Я не ответил ей.
Не успел.
Потому что мужчина заговорил.
— Саша? — сказал он. — Александр Усик?
  
Глава 47
 
Я повернулся к лежавшему на земле мужчине, достал из кармана коробок. Присел, чиркнул спичкой. На кончике деревянной палочки заплясал маленький огонёк. Моя рука прикрыла его от ветра и от дождя, не дала погаснуть сразу. Но и не даровала ему долгую жизнь. Ветер позволил огню просуществовать лишь пару секунд. Этого времени хватило, чтобы свет добрался до лица маньяка, ненадолго отразился в его глазах, заставил заблестеть влажную кожу на его щеке. А ещё помог мне заметить кровь на губах мужчины (либо я разбил ему ногой губы, либо от удара тот прикусил язык). Спичка погасла — тьма, сгустившаяся над головой лежавшего в луже мужчины, вновь скрыла его лицо.
 
— Саша, вы знаете этого человека? — спросила Дарья Степановна.
Она делала паузы между словами: тяжело дышала после борьбы со мной.
— Уже видел его раньше, — сказал я.
Мужчина не смотрел ни на меня, ни на Кирову, ни на молоток. Он прижал щёку к земле, уткнул взгляд в мокрый асфальт около моих ног, не шевелился, словно ранение лишило его и сил, и желания сопротивляться. Назвал меня по имени… и замолчал, будто погрузился в раздумья. Я взглянул на его ставшую теперь корабликом кепку. А в моей голове мелькали мысли о том, что если и не слягу с температурой после этого ночного приключения, то точно заработаю насморк. Мартовский вечер не казался мне приятным. Особенно когда я снял пальто. Ветер легко пронизывал быстро намокавший свитер, добирался до моего тела — гонял по нему стада «мурашек». Волоски на моих руках ощетинились, будто иглы дикобраза.
— Кто он? — спросила Дарья Степановна.
— Роман Георгиевич Валицкий, — сказал я. — Заведующий кафедрой горного дела в Зареченском горном институте.
Мысленно добавил: «Друг семьи Альбины Нежиной».
Мужчина меня услышал: среагировал на мои слова. Он пошевелился (болоньевый плащ зашуршал, по лужам на асфальте вокруг Валицкого побежала рябь), но не попытался привстать — едва слышно застонал (от боли?). Лежавший на асфальте со связанными руками Роман Георгиевич не походил на грозного и безжалостного убийцу. Я не испытывал по отношению к нему сейчас ни злости, ни ненависти, ни жалости. Мне было холодно. Если я на что-то и злился, то на дождь и на себя (за то, что не «решил вопрос» первым же выстрелом).
Кирова подошла ближе, прикоснулась к моему плечу. Она смотрела на стонущего Валицкого. Едва ли не на вытянутой руке держала за остатки приклада обрез (дулом вниз), будто боялась испачкать об него одежду. Я не хотел вступать с ней в борьбу за оружие. Да и Роман Георгиевич не виделся мне серьёзным противником. Тем более, пока он лежал на асфальте со связанными руками. Я не отменил свой приговор маньяку. Но не нападал на того: забить (насмерть) связанного лежачего человека — не то же самое, что нажать на курок.
— Осторожно, Даша, — сказал я. — Винтовка заряжена.
Ветер на секунду усилился. Он откатил к кустам раскрытый зонт, холодными щупальцами вновь забрался мне под одежду.
Кирова указала на Романа Георгиевича.
— Саша, почему вы в него стреляли? — спросила она.
— Хотел убить, — сказал я. — И убью.
— Но… почему?! Ведь вы же не убийца! Я помню, как вы меня спасли! И знаю, что вы помогли не только мне, но и Альбине Нежиной, и дочери этого… начальника из горкома. Вы герой, Саша! Вы мой будёновец! Вы не бандит! Я… не понимаю, что происходит!
Женский голос прозвучал, как плач.
— Не вижу другого выхода, Дарья Степановна, — сказал я. — Иногда героям приходится и убивать. Если они не находят иного способа помочь.
Носком ботинка я поддел молоток — придвинул его к туфлям Кировой. Женщина на шаг попятилась, будто увидела перед собой крысу. Наклонилась, подняла инструмент, сжимая двумя пальцами мокрую деревянную рукоять.
— Откуда здесь… это? — спросила она.
Я нехотя указал на Валицкого.
— Он принёс. Хотел вас убить.
— Меня?
Не почувствовал в голосе Дарьи Степановны испуг — лишь уловил нотки удивления.
— Зачем?
— Не знаю, — сказал я. — Об этом лучше спросить у него. Если он сам знает. И если захочет вам ответить.
Кирова смотрела на Романа Георгиевича.
Я не видел выражение её лица, но чувствовал растерянность в её голосе, в её жестах.
— Саша, что происходит? — сказала Дарья Степановна. — Объясни мне. Я…
Её голос сорвался на жалобный писк.
— …Ничего не понимаю.