Гром и Молния
Вишняков шагнул навстречу; они обнялись и расцеловались.
— А со мной, мама, Василий Яковлевич не хотел так здороваться! — сказала Люба смеясь. — Хорошо, что ты пришла. Я тут совсем было гостя обидела.
Анна Федоровна опять принялась вспоминать, как они тогда бежали с Алёнушкой по улице, после того как весь день просидели в соседском погребе, и как обрадовались, когда увидели, что дом цел. Но какой-то красноармеец остановил их во дворе строгим окриком и даже погрозил палкой с обручем и коробочкой на конце. Красноармеец осторожно вошел в дом, долго там пропадал, а когда вышел на крыльцо, нес в каждой руке по черному железному диску. Он небрежно бросил на землю у крыльца мины и сказал:
«Теперь можно занимать квартиру. А то бы, пожалуй, напились чайку — сразу на всю жизнь…»
Алёнушка тащила огромный, с нее ростом, узел, куклу, зеркало, и дяденька помог ей внести узел в дом, а уходя, угостил сахаром, чтобы не плакала.
— А я все время думала почему-то, что вы старше. Василий Яковлевич, — сказала Анна Федоровна, пододвигая Вишнякову тарелку с дымящейся картошкой.
— Это я в копоти был и небритый, — объяснил Вишняков поспешно, как бы оправдываясь…
Назавтра Вишняков пошел пройтись вдвоем с Алёнушкой. Ничего в городе не изменилось со вчерашнего дня, но руины уже не так бросались в глаза. Только когда Вишнякову примелькалась картина всеобщей разрухи, он увидел приметы и признаки новой жизни. Эта жизнь пробивалась сквозь тлен, прах и пепел, как молодая трава сквозь щебень.
Судя по дымкам из труб, люди жили в подвалах сожженных домов, а кое-где и в комнатах, которые чудом сохранились в разрушенных домах. Витрины бывших магазинов заделали кирпичом, оставив лишь оконца размером с форточку, и за этими оконцами тоже жили люди.
На необитаемом доме висел почтовый ящик; почтальон подошел к нему и высыпал письма в мешок. Связисты сидели верхом на перекладинах телеграфных столбов и подвешивали провода.
Вишняков вышел на берег Днепра и вспомнил, как он переправлялся через реку в ту сентябрьскую ночь. Отступая, фашисты взорвали мост посредине и подожгли его у обоих берегов. Пламя спускалось по сваям к самой воде. Казалось, кто-то воткнул светильники прямо в реку. Вода внизу была в трепещущих багровых пятнах и, когда огонь касался ее поверхности, тушила сваи. Сваи и стропила моста тоже были багровыми, отсветы пожара тревожно лежали на черной реке, и чудилось, что это струится кровь.
Сейчас при въезде на мост стояла регулировщица, бойкая толстушка с сиреневыми щеками. Поворачиваясь, она щегольски притопывала каблуками на гулком настиле моста и взмахивала желтым флажком так ловко, что Вишняков засмотрелся.
Вишняков с Алёнушкой перешли через мост на ту сторону и потолкались на базаре. Вишняков взял крынку молока и случайно купил у мальчишки большой красно-синий карандаш. На покупки ушла вся солдатская зарплата, но это Вишнякова не смутило: деньги ему не нужны, он даже отвык от них и с удовольствием истратил свои сбережения.
Когда они переходили улицу, Вишняков брал девочку за руку. Машины проходили редко, но ему приятно было держать Алёнушку за доверчивые и нежные пальчики, которые прятались глубоко в рукаве ватника.
Через четыре дня Вишнякова провожали в обратный путь. Анна Федоровна была на уроках, но Люба пропустила занятия в техникуме и пошла проводить гостя до контрольного пункта за городом, где фронтовики поджидают попутные машины.
Алёнушка тоже хотела проводить дяденьку.
— Далеко, устанешь, — сказала Люба.
На контрольном пункте они долго стояли вдвоем, ждали попутной машины, и каждый втайне был очень доволен, что машины этой все нет и нет.
— Адрес наш записали? — спросила Люба.
Вишняков от досады хлопнул себя по лбу:
— Забыл! Найти — найду, а адреса не записал.
Люба испуганно всплеснула руками и сама записала адрес на каком-то клочке бумаги.
— Ну что же, попрощаемся, — сказала Люба, когда долгожданная машина все-таки подошла. — За маму, за Алёнушку, а это за себя!
И они троекратно поцеловались.
Вишняков вспрыгнул на колесо, легко перемахнул через борт. Машина тотчас же тронулась с места, но Люба успела ему вручить сверток. Вишняков уже знал, что это пирожки с капустой. Два пирожка он отложил и отдал их по приезде взводному Чутко.
— Это откуда же такой подарок?
— От родни моей, из Смоленска.
— А я, грешник, и в самом деле думал, что никого у тебя нет. Просто хочет проехаться и выдумывает.
— Сроду не выдумывал, а тут вдруг…
— Ну, прости, если обидел, — сказал Чутко, дожевывая пирожок.
— То-то же, — примирительно сказал Вишняков.
С некоторых пор он стал ждать почтальона с нетерпением, которое раньше было ему незнакомо. Вскоре пришло письмо от Любы, в тот же конверт вложила свой рисунок Алёнушка — красный домик с перекошенными окнами, которые упираются под самую крышу; невероятно синий дым валил из красной трубы.
— А это чья же работа? — полюбопытствовал Чутко, засматривая Вишнякову через плечо.
— Дочка моя, Алёнушка, прислала.
— А я и не знал, что дочка у тебя имеется в наличии. Сколько же ей?
— Семь.
— Скажи пожалуйста! Вот не думал, что такая дочь у тебя взрослая. Хотя я, грешник, тоже рано женился…
Вишняков бережно хранит бумажку, на которой Люба записала адрес. Правда, бумажка эта совсем истрепалась, так что на ней нельзя разобрать ни названия улицы, ни номера дома. Но какое это имеет значение, если Вишняков помнит адрес наизусть и хорошо знает, где эта улица, где этот маленький дом у раскидистой ветлы, родной дом, в котором теперь очень часто по милым шатким половицам неслышными шагами бродит его солдатская мечта о семье и о счастье…
1944
ЗЕЛЕНЫЕ РАКЕТЫ
Туман навалился на лес сырой тяжестью, и деревья стояли, лишенные отчетливых линий, как за матовым стеклом.
Прибылов шел, внимательно всматриваясь в туман, высоко поднимая ноги, чтобы не шуршать опавшим листом.
Туман этот был одновременно его сообщником и неприятелем: он укрывал от чужих глаз, но он же едва не предал Прибылова, оказавшегося вдруг у самых немецких блиндажей на опушке. Прибылов попятился, обошел блиндажи стороной и углубился в лес.
Шел он быстро, но часто останавливался, прислушивался: в лесу стояла все та же тишина, ее нарушал только шелест листопада.
Лесные прогалины заросли высокой, по-осеннему ломкой травой. Она стояла в обильной росе, так что колени у Прибылова стали совсем мокрые. Хорошо бы сейчас накинуть плащ-палатку, но, мокрая, она будет шуршать о траву, кусты, сучья; вот почему он ушел в ватнике.
Прибылов подумал о плащ-палатке и вспомнил все события вчерашнего дня.
Он сидел в землянке и правил бритву, когда его вызвали к командиру. Побриться так и не пришлось. Вдвоем с командиром роты, молчаливым более обычного, они прошли в генеральский блиндаж.
Приема у генерала ждали два полковника, но адъютант сразу доложил о приходе разведчиков.
Когда генерал здоровался с Прибыловым, он слегка задержал его руку в своей тяжелой, жесткой руке и внимательно вгляделся в его лицо.
— Совсем молодой, — сказал генерал не то с удивлением, не то желая похвалить.
Прибылову понравилось, что генерал подробно рассказал о боевой обстановке, многое ему доверяет, и от одного этого Прибылов пришел в приподнятое настроение.
Ему понравилось также, что генерал-лейтенант разговаривал с ним, лейтенантом, как с равным, уверенный в его опыте и сообразительности — будто за картой сидели два командарма, — и не прерывал разговора колючими вопросами: «Понятно?»
Речь шла об успехе наступления на этом участке фронта. Гитлеровцы, опасаясь прорыва, стянули сотни орудий. Свирепая распутица остановила подвоз боеприпасов, и оба большака потеряли свое значение. В распоряжении немцев оставалась железнодорожная ветка, ведущая от рокадной магистрали к станции Хвойная.
