Обагрённые (СИ)

— Послушай, Вир! Я давно наблюдаю за тобой… с самого первого дня, и мне всегда казалось, что ты какой-то не такой, какой-то другой…
— Другой? — Вир тоже прищурился.
Казалось, на губах у него играет лёгкая усмешка. Так всегда казалось. Такая уж у него была особенность. Поначалу, Рубину это даже раздражало. Ей думалось, что Вир посмеивается над ней и остальными. Но потом она поняла, что это не так. Просто у него такое лицо.
— С виду ты на вроде всех нас, но внутри нет, другой, — покачала головой девушка.
— Что, это так заметно? — грустно улыбнулся Вир.
— Глаза у тебя другие, — уверенно сообщила Рубина, слегка склоняя голову на бок. — В них есть что-то такое… Всегда светится что-то хорошее. Мне сложно рассказать это словами, но я это чувствую сердцем.
Она смущённо улыбнулась и осторожно провела тёплыми пальцами по щеке Вира, по-прежнему с интересом вглядываясь в его лицо.
— Как так получилось, что ты оказался здесь?
— Трудно объяснить, — пожал плечами Вир, чувствуя в груди тёплый толчок от лёгких прикосновений девушки. — Я сам долго привыкал к этому, пытался осознать произошедшее со мной… До сих пор пытаюсь.
— Значит, ты не прилетел с Земли? — насупилась Рубина, выпрямляясь. В голосе её прозвучало разочарование и обида. — Это была лишь уловка? Чтобы убедить Совет?
— Нет, что ты! Я говорил правду. Я действительно родился и вырос на Земле, только не в этом теле… Оно чужое для меня… Настоящего меня. Если ты веришь в существование души, то поймёшь о чём я…
— Как ты думаешь, о чём они говорят? — Юл легонько пихнул Ната в плечо.
Тот продолжал неотрывно наблюдать за беседующими на корме товарищами.
— Почём мне знать, — пробурчал Нат, недовольно морщась. — Обсуждают, как нам попасть к шахтёрам, должно быть.
— Нет. О чём-то личном говорят, — покачал головой Чад. — Ты заметил, как Рубина смотрит на него?
— Ты думаешь, она… — изумился Нат, даже не договорив фразы. — Да нет, Рубина не такая! — уверенно махнул он рукой.
— А какая она? — Чад внимательно посмотрел на него.
— Она… она… — Нат не нашёлся, что ответить и снова махнул рукой, теперь уже с досады. Заявил уверенно: — Вот как разделаемся со всеми богатеями, обязательно позову её в жёны!
— В жёны? Рубину? — присвистнул Юл. — Так она за тебя и пошла!
— Что? А чем я хуже Вира? — набычился Нат.
— Да не хуже, не хуже, — успокоил его Чад. — Я вот думаю, что Рубина, прежде всего, женщина. А женщины они такие… Ускользающие от нашего понимания. Тут, брат, дело тонкое, сердечное.
— Так-то оно так… — пробурчал Нат и тяжело вздохнул. — Ладно. Спрошу у неё потом. Как скажет, так и будет!
Чад печально улыбнулся. При взгляде на Рубину, в его памяти вспыхнуло ослепительное, как искра, воспоминание — воспоминание о дочери. Он вспомнил даже её имя. Её звали Чели. Пять лет назад он потерял свою дочь. Чад растил её в одиночку целых двадцать лет, воспитывал девочку на самых лучших примерах, на самых светлых идеалах, которые знал. Чели выросла благодаря его стараниям замечательным человеком — добрым, отзывчивым, талантливым, стремящимся жадно познавать тайны мироздания и помогать людям вокруг себя. Чад не мог налюбоваться ею: своей кровиночкой, своей красавицей, своей умницей.
Когда ей исполнилось двадцать, Чели сама захотела пойти по стопам отца и стать учителем, чтобы дарить детям только чистое, доброе, светлое — всё, что исходило из её сердца. Именно тогда она написала свои первые в жизни стихи и поделилась ими с отцом, краснея от смущения и возбуждения:
Как будто вначале дороги
Стою, отправляясь в путь.
Крепче несите ноги,
Не дайте с дороги свернуть!
Я знаю, тропинки бывают,
Ведущие в тихий уют,
Где гадины гнёзда свивают,
Где жалкие твари живут.
Нет мне туда дороги,
Пути в эти заросли нет!
Крепче несите ноги
В мир не добытых побед!
Чад не стал переубеждать или отговаривать дочь, уважая её право на выбор своей судьбы. Но разве можно на этой планете воспитывать и учить детей добру, учить их быть героями и творцами?.. Спустя пару лет обучения Чели ясно осознала, что хорошее образование для простых людей на Гивее уничтожено существующим здесь режимом, которому не нужны творцы и добыватели великих побед, что сами учителя превратились здесь в ненужный никому мусор. Так её мечты и планы на будущее оказались разрушенными.
 
Это открытие стало для Чели тогда огромным ударом, за которым последовала глубокая продолжительная депрессия. Но Чад, занятый повседневными заботами — заботами, направленными на создание безопасного уюта для дочери, желанием оградить её от жестокого мира вокруг — проглядел, не заметил самого страшного. Хотя как он мог? Ведь все приметы, все подсказки были у него каждый день перед глазами. Чели вдруг похудела за несколько месяцев на два размера, она стала замкнутой и раздражительной. Она пропадала по вечерам, говоря отцу, что работает помощником у какого-то юриста. А потом и вовсе стала сторониться отца, запираясь у себя в комнате. Она избегала целовать Чада, хотя раньше готова была покрывать его ежечасно поцелуями. Даже почерк её изменился, стал неряшливым и корявым, а мысли сбивчивыми и странными.
Чад увидел это только, когда прочитал дневники, оставшиеся от дочери. Тогда он и сложил в уме все пазлы вместе, и ему открылась ужасная картина происходившего рядом с ним. Он, наконец, осознал, как мучилась и страдала его дочь, терзаясь душой, как его любовь к ней томила и угнетала её, как мучила её совесть желанием исправиться, стать прежней или лучше, чтобы ею снова могли гордиться, чтобы она, наконец, начала соответствовать ожиданиям своего отца. Глупенькая девочка! Ей просто стоило поговорить с ним обо всём, обсудить свои мысли, свои душевные терзания, но она сторонилась подобных откровенных разговоров, пряталась в затаённых уголках своей мятежной души, отгораживая отца от действительности ложью, и страдала, страдала…
Строки из её дневника встали сейчас перед глазами у Чада совершенно отчётливо. Он даже вспомнил, как плакал тогда, когда читал их, плакал, словно ребёнок:
«Мне явно стыдно перед отцом… Стыдно и страшно разочаровать его собой, не оправдать его надежд и мыслей, восприятия моей сути. Боюсь, наверное, после причинения ему страданий, потерять его ко мне любовь. И мне не важно, разлюбят меня или возненавидят меня. Мне страшно за его чувства, переживание: ненависти, разочарования, разбитости, смятений. Это я, по сути, сама я — это и есть всё то, что тормозит и преграждает. Ты должна решить всё… Нужно исправить свои ошибки до момента, когда сама сможешь себе сказать с чистой совестью, честно, объективно, что тобой можно гордиться от лица отца, любимого и любящего тебя — и тогда, до этого, и сейчас всё так же искренне всецело любящего тебя. Сделай так, чтобы этот человек не смог разочароваться в светлом через свою теплоту к тебе. Что сейчас и здесь же ты могла бы ему предложить, как ответ на ту любовь к тебе?..»
Всё произошло неожиданно, как удар грома среди ясного неба. Чели задержали на улице: остановила полиция и нашла у неё наркотики. Чад не мог поверить, что его девочка, его драгоценное солнышко, его милый пушистый зайчик, засыпавший в детстве у него на руках тёплым сопящим комочком, работает наркокурьером. Но самое страшное было не в этом — Чели сама употребляла эти проклятые наркотики. Под жёстким давлением полиции она во всём призналась, как растерянный ребёнок, не осознающий до конца, что он натворил. Ведь для неё всё казалось своеобразной игрой, в которой она могла проявить все свои не востребованные системой таланты и способности. Она не думала, что наказание за это может оказаться столько строгим и беспощадным.
Чад молил следователей отпустить его дочь на поруки под домашний арест, но её увезли в лагерь с казённой формулировкой о необходимости изоляции опасного рецидивиста. А затем суд вынес Чели суровый приговор — десять лет тюрьмы. На этом суде Чад не выдержал и выплеснул в лицо судьям весь свой гнев, боль и отчаяние.