Пасынок империи (Записки Артура Вальдо-Бронте) (СИ)

— Ему предлагали какой-то транквилизатор?
— Ну, конечно.
— Как он держался?
— Шутил.
— Железный парень, — сказал Старицын.
— Да никакой он не железный, — хмыкнул Евгений Львович. — Он был крайне возбужден. Процесс сочинения острот его просто отвлекал, по-моему.
Было много желающих посмотреть на казнь, а зал там всего на пятьдесят человек, так что даже родственники погибших бросали жребий, чтобы туда попасть. Для остальных была трансляция через устройства связи. Анри сказал, что было бы невежливо разочаровать столько людей, и на этом наш ужин закончился. Он исповедовался, причем нас даже не выгнал, сказал, что ему нечего скрывать. Честно говоря, для нас с Литвиновым он не открыл ничего нового. Думаю, что и для Камиллы тоже.
Вообще, католицизм Анри изначально был вроде тессианской любви к сидру и кованым балкончикам — часть национальной самоидентификации. Хотя после ареста это перетекло в более серьезную больнично-тюремную форму. Это когда в бога начинают верить в больнице или в тюрьме. В ПЦ тоже, кстати, бывает.
— И в ОПЦ бывает, — заметил Старицын. — Более того, иногда спасает. У меня был случай, когда парню ничего не помогало. Я менял препарат за препаратом, и все тщетно. Все пути мы знали, нейронную карту составили, но заставить нейроны образовывать нужные нам связи не могли никак.
— Резистентность, — сказал Ройтман, — случается. В генетической карте это наверняка было прописано.
— То, что было прописано в генетической карте, как препараты, к которым возможна невосприимчивость, я и не трогал, — продолжил Олег Яковлевич, — но я перепробовал еще с десяток лекарств. Новых! Причем упрекнуть его было не в чем, на сознательном уровне он не сопротивлялся. Я ему объяснил ситуацию. Что без успешного, законченного курса психокоррекции я его никуда не выпущу, а пойдем мы в суд просить продления срока. И спросил, верующий ли он. Оказалось, да. Я ему говорю: «Пойдите, исповедуйтесь». И, вы не поверите, Евгений Львович, дело сдвинулось, все начало получаться, и в суд идти не пришлось, мы уложились.
— Ну, почему же я не поверю? — улыбнулся Ройтман. — Препарат-то сменил еще раз после исповеди?
— Да, но…
— Ну, угадал наконец-то.
— А до этого никак не мог угадать!
— Совпадение, — беспощадно резюмировал Евгений Львович.
— Но есть и другие случаи.
— Эффект плацебо тоже никто не отменял, — хмыкнул Ройтман.
Он открыл передо мной еще одну дверь, на этот раз самую обыкновенную, не сейфовую. За ней была еще одна маленькая комнатка с диваном и столом.
— Здесь можно было уединиться со священником, адвокатом или любым из родственников или друзей, если нужно было отдать последние распоряжения.
Все выглядело совершенно буднично и не страшно. Скорее серо и скучно: не на чем задержать взгляд.
— Пойдемте, — сказал Ройтман.
Мы вернулись в зал со столом и стульями, и справа от меня бесшумно отъехала еще одна сейфовая дверь.
— А вот здесь делали эвтаназию, — сказал Евгений Львович. — Хотя Анри больше нравилось слово «казнь».
Передо мной был белый стол, похожий на операционный, но с широкими репсовыми ремнями для фиксации рук и тела. И справа — темное стекло во всю стену.
— А что ближе к истине? — спросил я.
— И то, и то, — ответил Ройтман. — По методу это эвтаназия, конечно. Он бы ничего не почувствовал. Раньше над столом был биопрограммер, который сначала погружал в глубокий сон, потом одновременно отключал легкие и сердце. Хазаровский приказал БП демонтировать — ну и правильно.
— Но мы не можем знать, что человек чувствует в глубоком сне, — сказал я.
— Можем. И более того, точно знаем. Не почувствовал бы он ничего, это физиологически невозможно, сигнал не проходит. Когда БП испытывали, я спросил у Анри после теста: «Почувствовал что-нибудь? Помнишь что-нибудь?» «Нет», — сказал он. Но по социальному смыслу, это, несомненно, казнь. Потому что никаких показаний для эвтаназии не было. У нас спрашивала императрица: «Психокоррекция здесь поможет?» «Да. На сто процентов!» — отвечали мы. Какая тут может быть эвтаназия!
 
— Что за тест? — спросил я.
— Незадолго до казни для Анри настраивали биопрограммер, чтобы он гарантированно ничего не почувствовал. Проверяли глубину наркоза. Так что его приводили сюда, он ложился, и БП запускали в режиме общей анестезии. Анри буквально на минуту потерял сознание.
— Он знал, что это не казнь?
— Конечно. Камилла все-таки пыталась протестовать, но его предупредили, так что все было законно.
— А что за стеклом? — спросил я.
— За стеклом были зрители, — сказал Ройтман.
И стекло начало светлеть, становясь прозрачным. Вскоре я увидел ряды кресел, поднимающиеся полукруглым амфитеатром.
— В основном, родственники жертв, — уточнил Евгений Львович. — Анри лег под биопрограмммер. Сам, без всякого сопротивления и без малейших признаков страха. Его фиксировали к столу. И, когда ему разрешили говорить, сказал, что ему жаль, что погибло столько людей, что он не хотел этого, но Тесса должна быть свободной. И призвал своих соратников продолжить борьбу без него и ни в коем случае не складывать оружие. «Все, — сказал он, — можете начинать». И закрыл глаза. И тогда объявили о том, что Анастасия Павловна дала отсрочку. Исполнители казни наверняка знали заранее, а для меня, Литвинова и Камиллы это была полная неожиданность. Мы жутко обрадовались. Анри вообще был в шоке. Ему помогли подняться, его покачивало, он даже скрыть это не смог. Отсрочка была на год, хотя, как вы знаете, Артур, она действует до сих пор.
— Почему Анастасия Павловна так поступила? — спросил я. — Чисто по-женски, да?
— Я сам сказал зачем-то про «по-женски», — улыбнулся Ройтман, — но это упрощение, конечно. Ваш отец обаятельный человек, это верно. Тогда, правда, был менее обаятельный, чем сейчас. Слишком много было гордыни, злости и внутренней жесткости. Но не в этом дело. По крайней мере, не только в этом. Анри был единственным человеком, приговоренным к смерти за все правление Анастасии Павловны. Думаю, она просто не захотела омрачать свое царствование исполнением смертного приговора. И она была женщина умная и понимала, думаю, что все эти отговорки про убить по закону, убить в соответствии с процедурой, убить безболезненно — не более, чем лицемерие. Все равно убить!
В зал пройти хотите?
— Да.
Вход в зал был с другой стороны и еще через пару сейфовых дверей.
Мы поднялись по лестнице вдоль кресел, обитых красной тканью и сели ряд на пятый.
Ярко освещенная часть зала со столом для казни напоминала сцену, стекло полукругом выдавалось в зал, так что можно было разглядеть каждую деталь. Словно в театре.
— Когда здесь последний раз казнили? — спросил я.
— Никогда, — сказал Ройтман. — Психологический Центр построили лет тридцать пять назад. А не казнили тридцать восемь лет. На Кратосе. На Тессе — почти сто. Так что рассуждения Анри о более развитой и прогрессивной тессианской культуре имеют под собой некоторые основания. Так что фиктивная смертная казнь Анри, если уж называть вещи своими именами, здесь была единственным мероприятием.
— Психологи Центра были категорически против, — сказал Старицын.
— Да, — кивнул Евгений Львович. — Правда, в первые десятилетия существования Центра они не имели решающего голоса. Центр принадлежал Управлению тюрем, и возглавлял Центр офицер этого ведомства. А главный психолог был так вроде дворецкого — держать престижно, но не обязательно. Это было ужасно! Постоянные разногласия, постоянные споры, постоянные трения с администрацией. Нам для целей психокоррекции нужно одно, им — совершенно другое. Мы хотим человека вытащить, чтобы он больше ничего не натворил, социализировался, смог устроиться в жизни, им все это безразлично, дорого только свое спокойствие: чтобы не убежал никто, и все ходили по струнке. Просто концепции разные! Было архитрудно выстоять и продолжать работать на общество и пациента, а не на тюрьму.