Пасынок империи (Записки Артура Вальдо-Бронте) (СИ)

В исламской традиции пошли немного другим путем. Вору отрубали руку, то есть отнимали у него возможность воровать дальше. Правда, сначала левую, как предупреждение, и правую, если только он попадался не в первый раз. Этот элемент в психокоррекции сохранен. Мы, как правило, стираем память о преступных умениях, если не считаем, что их можно употребить на что-то полезное для общества. Между прочим, без руки жить тяжело, а без умения скачивать деньги с чужих кошельков — вполне возможно. Большая часть общества, к счастью, так и живет. То есть цель у так называемого наказания, на самом деле одна: тем или иным путем не дать повториться преступлению, — резюмировал Ройтман. — Кара, сама по себе, — только средство для этого, а не цель.
И тут следовал кусок об иллюзорности понятия личности и абсурдности понятия вины.
— Теперь о случае Анри Вальдо, — наконец перешел к конкретике Евгений Львович. — Еще во время суда мы с Алексеем Тихоновичем сидели в зале, присутствовали почти на всех заседаниях и наблюдали за ним. Мы сразу поняли, что парень далеко не безнадежен. Он тяжело воспринимал эту историю, хотя очень старательно это скрывал. Говорил, о том, что сделал все, что ему вменяют, но не считает себя преступником. Он не преступник — он военнопленный. И суда нашего не признает, поскольку это суд оккупационных властей враждебного государства. И все это звучало очень красиво и убедительно, пока не начали показывать фотографии жертв, видео взрыва и его последствий, обезображенные трупы и выступления родственников. И тогда наш революционер смотрел в пол, бледнел и кусал губы.
Императрица связывалась с нами, интересовалась нашим мнением. Она была к нему сначала очень жестко настроена. А тогда еще теоретически существовала смертная казнь, хотя не применялась уже лет двадцать. Было понятно, что другого приговора здесь быть не может. «Алексей Тихонович, — спрашивала она Литвинова, — может здесь помочь ваша психокоррекция?» «Конечно, — отвечал Литвинов, — за год справимся. Парень раскаивается, это видно, но категорически не хочет в этом признаваться. Пока. Признается обязательно. Год работы».
Мы пытались уговорить его на психокоррекцию до приговора, но тщетно. Он был настроен умереть. И вполне принимал такую возможность, считал для себя естественной. Что тоже говорило о многом.
После приговора у нас были развязаны руки. Его привезли к нам в Центр. Обратите внимание, именно после приговора. Тогда мнение психологов в определении меры наказания еще не было определяющим. До приговора вообще не спрашивали нашего мнения, и психокоррекция считалась неким приложением к тюремному заключению вроде тюремной библиотеки. Правда, уже обязательным.
Прежде всего, надо было провести психологический опрос и составить психологическое заключение. Тогда рабочий биопрограммер был один на блок, что было жутко неудобно и неэффективно. Анри привели к нам в комнату с биопрограммером. Его водили по блоку шестеро охранников, что было совершенно излишне. Мы с Алексеем Тихоновичем попросили охрану разомкнуть ему наручники и выйти. «Господа, это опасно», — сказали нам. «Ни в малейшей степени, — возразил Литвинов, — Анри вполне адекватный, разумный молодой человек, и он прекрасно знает, что вы останетесь за дверью в полном составе». Анри улыбнулся. Охрана, нехотя, вышла. Он сел на кушетку под биопрограммером. «Господа, — сказал он, — у меня к вам просьба. Ее исполнение не отнимет у вас ни времени, ни сил. Только сэкономит. Дайте мне умереть достойно. Самим собой. Не надо никакой психокоррекции». Литвинов покачал головой: «Нет». «Не дадим, — сказал я, — не достойно, ни недостойно. Никак». «Тяжело с этим жить, я понимаю, — сказал Алексей Тихонович, — но придется. Мы не допустим этого варварства».
В ПЗ мы написали, что психокоррекция нужна несомненно, займет от двух до пяти лет, но необходимости в эвтаназии нет.
Слава богу, этой бессмысленной жестокости удалось избежать.
Он поплакал у нас потом, когда мы начали психокоррекцию. Его к нам привели тогда, надо было в первый раз прокапать препарат, чтобы начать работу. Он увидел капельницу и все понял. Был очень напряжен, так что я даже напомнил ему о шести тюремщиках за дверью. Он улыбнулся опять, сказал: «Мне и двух бы хватило за глаза». Добавил: «Не беспокойтесь, я не сумасшедший». «Господа, вы собираетесь спасти мое тело, при этом медленно убивая душу с помощью вон этого, — он указал глазами на капельницу, — Интересная идея: спасти для того, чтобы убить». «Мы не убиваем людей, — сказал Литвинов, — мы убиваем драконов, которые живут в некоторых людях, а это дело честное, нужное и благородное».
 
Мы уложили его под капельницу. Он не сопротивлялся. Но когда лекарство начало убывать, и он это увидел, он закрыл глаза, и у уголка глаза набухла и заблестела слеза. При совершенно спокойном выражении лица. «Анри, платок дать?» — спросил Литвинов. Он, молча, помотал головой: «Нет».
— Вы считаете, что это были слезы раскаяния? — спросили Ройтмана.
— Нет, конечно. Это были слезы бессилия. До настоящего раскаяния было еще далеко. Дракон был еще жив. Теперь все иначе. Сделана глубокая психокоррекция. Очень жестко, очень ответственно. Зная, что быстро его не освободят, мы еще страдали перфекционизмом. Три года работы! Можно было в год уложиться, тем более, что он изначально относился к этому эпизоду своей биографии достаточно критически. Сейчас его общественная опасность — ноль! Вероятность того, что он еще раз выкинет что-то подобное — ноль! Зато польза большая. У нас была дискуссия среди психологов Центра надо ли стирать то, что относится к его военному искусству. Собирались стереть. Знаете, сколько я истерик насмотрелся по подобным поводам: «Только не это! Я этому двадцать лет учился!» Анри отнесся совершенно индифферентно, плечами пожал: «Как хотите, не думаю, что мне это еще понадобится». Мы консилиум собирали, и решили все-таки оставить на свой страх и риск. Искусство полководца ведь само по себе не криминально, как применить. И не пожалели. Где бы сейчас был Кратос, если бы мы это сделали?
И последний аргумент, который приводят сторонники теории вины и наказания — продолжил Ройтман. — Это рассуждения о том, что страх наказания может кого-то удержать от преступления. Я не буду сейчас с этим спорить в общем случае, хотя аргумент сомнительный, но в случае Анри Вальдо, он совершенно абсурден. Люди, которые действуют по убеждению, ради идеи, в подобных случаях сознательно жертвуют собой. Чем страшнее наказание, тем героичнее. Хоть на арену цирка Нерона на съедение львам! То, что надо. Чтобы сразу нимб над головой.
Итак, господа, — заключил Ройтман, — бросаю вам вызов. Если я услышу хоть один разумный (не эмоциональный!) аргумент против амнистии Анри Вальдо, я сам возьму его за ручку и отведу в Центр.
Он закончил выступление. Перешли к вопросам.
— Вы говорили, что психокоррекция прошла замечательно и общественной опасности господин Вальдо не представляет. Тогда почему после освобождения он трижды оказывался в ПЦ? — спросили Евгения Львовича. — Причем только один раз он приехал сам по приказу Данина, а дважды вы именно отводили его «за ручку».
— Он не представляет общественной опасности, — повторил Ройтман. — Никакой. И в этих трех случаях не представлял. О первом я даже говорить не хочу. Ну, нахамил императору. У нас, слава богу, нет закона об оскорблении величества. Нет в этом ничего криминального, особенность личности. Тем не менее, мы это слегка подкорректировали с его согласия. Три дня он у нас пробыл, за это время Данин остыл, и все стало совершенно замечательно. В двух последних случаях Анри представлял некоторую опасность для самого себя. Дело в том, что для теперешнего Анри вся эта история с подрывом пассажирского корабля совершенно неприемлема. И, когда ему слишком настойчиво и часто об этом напоминают, у него срывает психологическую защиту. Результат: острая депрессия с суицидальным синдромом.
 
Он к нам и попал уже с депрессией. Не совсем правильно разглашать его чисто медицинские проблемы, но мы сейчас решаем его судьбу, и для того, чтобы принять взвешенное решение, знать об этом необходимо. Мы первые три месяца занимались чистой психиатрией. Ничего совсем уж серьезного, но депрессия была, был синдром отмены кокаина, на котором он сидел, по крайней мере, полгода перед арестом, было посттравматическое стрессовое расстройство, что понятно. Я бы всех участников боевых действий в обязательном порядке гонял через ПЦ. Не говоря о зачинщиках. Еще после некоторых колебаний мы поставили ему нарциссическое расстройство личности. Положа руку на сердце, довольно легкое. Его окружение закормило его лестью, так что он подсел на это, как на кокаин.