Антология советского детектива-43. Компиляция. Книги 1-20 (СИ)

Пока бывшие студенты беседовали, вспоминая молодые годы, Таня Линник отчаянно волновалась. Но вот наконец дверь в приемную распахнулась и сияющий Волопасский гордо потряс какими-то бумагами:
— Порядок, дело сделано. Поедем, обмоем.
В загородной шашлычной выпили за будущее новоселье, затем Водопасский предложил прогуляться в рощу. Там и нашли на следующий день Таню Линник задушенной.
Раскрыть преступление не составило труда. Хотя Волопасский предупредил, чтобы она никому не рассказывала, куда и с кем идет, но, видно, Линник чувствовала исходящую от «доброго и отзывчивого человека» опасность, потому что оставила дома записку: «Если я не вернусь, ищите Цезаря».
Цезаря Волопасского нашли в столичной гостинице, где он с присущим ему и привычным размахом проводил праздники. Слово, данное супруге, он сдержал — отдых удался на славу: номер «люкс», увеселительные поездки на такси, рестораны, шумные компании новых друзей, словом, все, как обычно.
Жене он сказал, что один из задолжавших ему колхозов выплатил наконец кругленькую сумму. Деньги были небрежно рассованы по карманам пиджака — оставалось почти три тысячи.
Все, кто знал Волопасского, не хотели верить в происшедшее: «Цезарь не из тех людей. Подумаешь, четыре тысячи! Мало через его руки денег прошло? Он же деловой мужик, ну, афера какая, хищение — это он еще мог, но убийством себя замарать — извините! Тут что-то не так».
Он признался сразу, на первых допросах, лишь корыстный мотив отрицал: якобы Линник передала ему деньги для сохранности, потом они поссорились, он пришел в ярость, а когда опомнился, было уже поздно…
Могло показаться, что Волопасский изворачивается, пытается избежать высшей меры, но когда ему предоставили последнее слово, он глухо, но отчетливо проговорил: «Я убийца. Прошу меня расстрелять. Не хочу жить».
Ему дали пятнадцать лет. После суда он пытался покончить с собой.
— Так что скажешь про Волопасского?
— Волопасский не исключение. На убийстве он сломался, жить не захотел, попросил расстрела — это достаточно непривычно. А в остальном? Осудил себя, пришел в ужас, пытался очиститься? Нет, обычная история: «Себя не помнил, как все получилось, не знаю, деньги взял случайно». Вроде и не особенно виноват. Самоубийство не получилось — и ничего, живет. Ест с аппетитом, спит крепко, смотрит кино в клубе, передачи получает. Небось рассказывает, что попал случайно.
А вот другая история: на днях пьяный ножом ударил прохожего. Ни за что. И туда же: «Это все он — дал бы мне закурить, ничего бы и не было».
В чем же разница между ним и Цезарем? Один — опустившийся бродяга, другой — лев полусвета. Но и в нем было что-то этакое: недаром Линник записку оставила… А в остальном полное сходство.
Да так всегда: каждый находит себе смягчаюшие обстоятельства. Пусть притянутые за уши, глупые, пусть для окружающих их нелепость очевидна, ничего, сойдут для самого себя, для дружков, родственников, соседей — для всех, кто хочет, чтобы они были.
Возвращаясь после обеда к себе, я привычно огляделся на этаже. Длинный пустынный коридор упирался в окно, яркие солнечные лучи высвечивали плавающие в воздухе бесчисленные пылинки, казенные стулья у стен, жесткие с вытертыми сиденьями, отбрасывали длинные тени.
У окна спиной ко мне стояла женщина, высокая, стройная. Я подумал, что это Рита, но тут же понял, что ошибся. Когда щелкнул замок, она обернулась, но против солнца лица видно не было, только светлым ореолом вспыхнули волосы, как нимб какой-нибудь Богородицы на старинной иконе.
Наверное, красивая. Интересно, кого она ждет?
Оказалось — меня. Когда она без стука распахнула дверь и положила на стол повестку, я быстро прокрутил в памяти, по какому делу и в качестве кого может проходить у меня такая дама.
Худощава, тонкие черты лица, красивые задумчивые глаза, маленькая головка на длинной шее. Подчеркнуто прямая спина, плечи шире бедер, длинные тонкие ноги. Несмотря на рост, высокая «шпилька», безукоризненно сидящий дорогой велюровый костюм, который не купить в свободной продаже.
 
Картинка из французского журнала мод.
В прошлом году, когда обворовали городской Дом моделей, ко мне приходили многочисленные свидетельницы — яркие, экзотические пташки-манекенщицы, модельеры, со стандартными фигурами, в броских ультрасовременных нарядах, и это служило коллегам источником однообразных и не слишком остроумных шуток. Но сейчас у меня в производстве не было ни одного подобного материала.
Разглядывание посетительницы затянулось, и уголки ее губ дрогнули в едва заметной улыбке. Я перевел взгляд на повестку и чуть не присвистнул:
— Это вы — Нежинская?!
Улыбка стала явной.
— Да, Нежинская Мария Викторовна. Почему вас это удивляет?
Я достал нужную папку и вытряхнул маленькую фотографию.
— Вашего фотографа следует привлечь к уголовной ответственности за такой снимок!
Нежинская рассмеялась. Она не стала говорить обычных в подобных случаях слов о своей нефотогеничности, просто приняла комплимент как должное, так же, как свое право без стука входить в любую дверь. Но я не собирался говорить ей комплиментов! А выходит — сказал. Впрочем, скорее она своей реакцией превратила нейтральную фразу в комплимент. Пожалуй, ухо с ней надо держать востро!
— Садитесь.
— Спасибо.
Села она аккуратно на краешек стула, положив изящную кожаную сумочку на плотно сдвинутые колени.
— У вас, наверное, уйма работы, как в фильмах про следователей?
Держалась Нежинская уверенно, даже первой начала разговор, превращая допрос в светскую беседу.
— Я не следователь.
Она вопросительно подняла брови, ожидая разъяснении, но я перехватил инициативу вовсе не для того, чтобы объяснять разницу между следователем и инспектором ОУР.
— А как вам работается?
Она улыбнулась:
— Работа как работа.
— Как себя чувствуете?
— Почти нормально.
Улыбка ей шла, и она это знала, поэтому выработала манеру, разговаривая, улыбаться.
— При резких движениях рана побаливает, но это скоро пройдет. Врач сказал, что мне повезло.
Она опять обаятельно улыбнулась.
— Потому что в вас выстрелили?
Почувствовав мое раздражение, она стала серьезной.
— Ну что вы! Потому что не попали.
— А кто мог в вас стрелять?
— У меня уже спрашивали. — Нежинская совсем по-девчоночьи пожала плечами. — Но я не знаю. Тут какая-то ошибка.
Она поморщилась, видно, пошевелила рану, и мне стало ее жаль, разом пропала настороженность и желание ловить на мелких неточностях и противоречиях в предыдущих показаниях. Я все-таки попробовал зайти то с одного, то с другого бока, но слышал одно и то же: не знаю, ума не приложу, понятия не имею.
В том, что не касалось происшествия. Нежинская была словоохотливой, непринужденно поддерживала разговор, по своей инициативе пересказала несколько городских сплетен, вспомнила забавный случай из студенческой жизни.
Она была приятной собеседницей и вообще производила хорошее впечатление.
Чувствовалось, что она привыкла быть в центре внимания и умеет такое внимание поощрять. Это могло ничего не значить, а могло значить очень многое.
Беседа затянулась. Мы проговорили почти час, хотя протокол получился коротким — неполный лист специального бланка.
Когда Нежинская подписывала показания, я заметил, что у нее крупноватые кисти, сильно выраженные суставы пальцев и морщинистая кожа рук. Надо сказать, что общего впечатления эти недостатки не портили и компенсировались ухоженными, миндалевидной формы ногтями, покрытыми перламутровым лаком. С таким маникюром не очень-то удобно стирать, мыть полы, готовить.
 
— Когда вы выписались из больницы? — спросил я напоследок, чтобы заполнить паузу между окончанием допроса и прощанием.
— Позавчера. Еще с неделю амбулаторное лечение. Ужасно надоело. Невезучий у меня этот год — третий раз по врачам: уколы, лекарства.
— Почему третий?
— Что?