Янтарные глаза

Ӧссеанин: он стоял с раскинутыми руками, с тихой покорностью смотрел на небо, обреченный на ледяное одиночество совсем не человеческой участи. На его лице была маска, а вокруг головы — нимб из синеватых клинков, вонзающихся в череп, и красно-коричневые узоры, которые могли обозначать кровь, но необязательно. Его тело было все в отметинах, ранах и шрамах. Пинки пригляделась: что у него с руками? Она увидела длинные иглы, загнанные под ногти, и вздрогнула от омерзения.
— Лардӧкавӧар,— сказал Лукас.— Человек, который решил умереть на алтаре ради возвеличивания ӧс­сенского божка. Это ответ на твой вопрос.
Лукас усмехнулся.
— Это слово можно перевести на терронский так, как сказала ты, но в последнее время его просто записывают транскрипцией, потому что без какого-либо поясняющего комментария дословный перевод тебе все равно ни о чем не скажет. Ӧссеисты постоянно спорят о подходе к подобным проблемам, но мне кажется неуместным придумывать земные термины для понятий, существенно чуждых для нас. Если кто захочет понимать текст лардӧкавӧарской мессы, ему все равно придется знать его полностью в оригинале.
— А ты его знаешь?
— Я ведь не утверждаю, что понимаю его!
Лукас взял Пинки за локоть, потянул ее обратно, а сам снова закрыл картину дверью. Затем направился к столу.
— Они не собирают статистику, так что нельзя точно выяснить, какой процент населения подвергнется тому или иному виду ритуального жертвоприношения, но, по моим скромным подсчетам, так оканчивает жизнь примерно треть всех ӧссеан,— бросил Лукас через плечо.— Правда, что для некоторых все не так драматично и их вполне безболезненно сожрет интравенозный гриб. Другие, в свою очередь, умрут не с первого раза, и ­спустя какое-то время снова отправятся на алтарь. В целом это та вещь, которая мне по-настоящему, принципиально, глубоко непонятна и, скорее всего, никогда понятна не станет.
Пинки бросилась к нему.
— Почему ты тогда так испугался, раз у тебя такое на стене?
— Не хотелось бы, чтобы тебя постигла такая участь.
— Меня?! На такое меня точно никто не вынудит!
— Это ты только так думаешь.
Лукас остановился у своего стола. На мгновение он замялся, но вместо того, чтобы сесть за стол, резко захлопнул ӧссенскую книгу. Затем повернулся к Пинки, оперся о стол и посмотрел на нее.
— Ну же, Пинкертинка. Давай оставим все это? — произнес он.— Выкладывай уже.
Его убаюкивающий голос растворял всю ее уверенность, но она должна была держаться.
— Я… я не понимаю…
— Пинкертинка!
Она лишь беспомощно качала головой. И храбро, изо всех сил, старалась удержать на лице улыбку, однако уже ясно чувствовала, что все это может закончиться плачем.
Лукас вздохнул. Он подошел к Пинки, обнял ее за плечи и отвел к дивану. Уселся поудобнее и заложил руки за голову. Она же сидела неудобно, опустив руки на колени — на море невозможных рюшечек, под которыми неудержимо тряслись ее колени. «Я должна молчать,— внушала она себе.— Нет, я не смогу молчать, если он начнет спрашивать,— пришлось ей признать.— Если он настойчиво взглянет на меня, я точно разревусь». При мысли о подобном взгляде в памяти неминуемо всплыло воспоминание об ужасном, душераздирающем случае с инопланетными глазами. «Какой ужас! Паутина раскаленной проволоки. Из трёигрӱ нет выхода».
Но глаза Лукаса были закрыты.
— Вот что забавно,— раздался его голос.— Ты боишься меня намного больше, чем их. Это большая ошибка. Что я, по-твоему, могу с тобой сделать? Позволь угадать. Я, старый насильник, затащу тебя в подвал и начну душить чулком. Конечно.
— Ты не понимаешь,— выдавила Пинки.
Блеск его взгляда — прозрачная серость.
— Что же тут непонятного? — усмехнулся он.— С тобой что-то произошло. Это точно связано с Ӧссе, вполне возможно, с моим отцом, и непременно со мной. С гӧмершаӱлом — да. С корабельным ӧссеином — да. С лардӧкавӧарами — совсем нет, судя по дальнейшим твоим вопросам. Это произошло давно — как ты сама говоришь, «давным-давно», но сейчас что-то оживило твои воспоминания. Тебе нужно узнать что-то от меня, что-то об Ӧссе, но ты не можешь спросить прямо. Тебе нельзя говорить об этом, но ты не можешь молчать.
 
Пинки ошарашенно смотрела на него.
Лукас отвернулся и снова закрыл глаза.
— Ты до сих пор не понимаешь, Пинкертинка,— произнес он.— Все, что связано с Ӧссе, может быть смертельно опасно. Если я прав и дело касается меня, я могу оказаться под угрозой. Что-то может нарушить мои планы. Также я могу оказаться в неприятной ситуации, ничего не подозревая. Велик соблазн подчиниться чувству самосохранения и просто выбить из тебя все, что мне нужно знать.
— Нет! — пришла в ужас Пинки.
— Тебе наверняка станет легче, если ты скажешь мне.
— Нет.
Лукас вздохнул.
— В таком случае я попрошу тебя лишь об одном,— сказал он.— И это действительно важно. Если это связано со мной и ты все-таки не хочешь мне рассказывать — не рассказывай и никому другому.
— Я бы никогда… — выпалила Пинки.
И тут же замерла. «Ох. Я ведь именно это и сделала».
— Возможно, у тебя не выйдет,— добавил Лукас.— Иногда ӧссеане могут выпытать такие вещи, которые человек не хотел говорить. Если тебя поймают в трёигрӱ, скорее всего, ты ничего не сможешь утаить.
Пинки сжимала зубы. Ее душило чувство вины: страшная мысль, что она предаст Лукаса, несмотря на его невероятное великодушие… что каждым своим действием и каждой мыслью она уже его предает.
— Но на тебя оно не действует,— подчеркнула она.— В чайной ты смотрел им в глаза совершенно спокойно.
— Ради ароматного гӧмершаӱла можно проглотить что угодно, а?
— Хватит дурачиться! Почему тебя не берет?
Улыбка Лукаса погасла.
— Пинки, что я могу тебе сказать? Я четыре года жил среди них! Если бы я не мог смотреть им в глаза, это вызывало бы множество трудностей, тебе не кажется?
— Но разве у тебя не горят глаза? Разве… разве у тебя нет этого отвратительного ощущения, будто в тебе все замерзает, что из тебя всё высасывают, что… что…
Лукас в удивлении повернулся к ней.
— Пинки, с тобой это произошло,— сказал он.— Кто-то из них поймал тебя — это правда?
— Нет! — выкрикнула она.— Совсем нет! Я… просто…
Она чувствовала, как на щеках выступает румянец. «Он прекрасно знает, что я вру,— с ужасом понимала она.— Такая глупая ошибка, предательство, неумение… я перед ним как на ладони — все мои отчаянные маневры, все мои идиотские оправдания — он не может не знать!» Лукас молча смотрел на нее. Прозрачная серость его глаз была подернута печалью. Пинки тихо ежилась под этим взглядом.
«А почему бы не признать это? Я могу сказать, что ӧссеанка парализовала меня своим трёигрӱ и сама открыла письмо,— мелькнуло в ее голове от полного отчаяния.— Вот и решение!» Но она не осмеливалась подкинуть такую ложь именно ему — ему, который и так все видит,— пока хорошенько все не обдумает. Тут же обнаружилась серьезная проблема: если он и не прочитает у нее на лице, что она лжет, то может найти саму ӧссеанку и проверить информацию. Ведь почти гарантировано, что они знакомы!
Она еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. «Нет, нельзя об этом рассказывать — но я не могу молчать. Мне не хватает чести — но не хватает и подлости». Нет, у нее не было надежды. Совсем.
Губы Лукаса сжались в ироничной ухмылке.
— И даже трёигрӱ не убедило тебя, что лучше иметь дело со мной, чем с ними,— проронил он.— Должно быть, это страшная тайна, раз ты скорее позволишь им зажарить тебя заживо, чем скажешь мне. Что ты натворила, Пинкертинка? Похитила у моего отца акции ӧссенских золотых приисков?
Пинки неконтролируемо затряслась. Боже, он подобрался совсем близко! Еще немного — и он доберется до истины.
Но он не пытался отгадывать.
— Если тебе и правда кажется невыносимым поделиться со мной, пусть будет по-твоему,— сказал он.— Я не хочу сломить тебя насилием. Но пойми, потом тебе придется разбираться с ӧссеанами самостоятельно.