Янтарные глаза
Лукас горько усмехнулся, вспоминая об этом дне полгода спустя. Доктор Петерсон хорошо его разгадал — стоит отдать ему должное. Он ошибался лишь в деталях.
Например, Лукас не поехал домой, потому что дома была Шэрон. А если говорить о таблетках, то он их не принял. Он обратился к другому наркотику. В момент самой глубокой безнадежности, которая пришла в тот же день около трех часов ночи, он сидел в кресле своего офиса в здании Совета, в темноте и одиночестве, и голосом, отягощенным приличной дозой печали, зачитывал по себе ӧссенский погребальный псалом.
Петерсона он впоследствии посетил еще раза три. Они обсуждали возможные способы лечения, хотя особого эффекта ожидать было нельзя. Вполне в духе холодной рациональности, которую он с самого начала изображал, Лукас тщательно все обдумал: убытки в виде времени, денег и дискомфорта он сравнил с призрачной надеждой на успех. Рассудил, что это неудачная инвестиция. И при последнем визите сообщил это Петерсону.
— Я дал клятву, что буду лечить людей,— сказал старый врач.— Я должен был вас любой ценой убедить, что надежда остается всегда. Но у меня нет аргументов.
Он вздохнул:
— Потому виртуал.
— Нет.
— Вы не можете принимать анальгетики в течение десяти месяцев и думать, что они и после этого будут безопасно действовать.
— Ничего подобного я не ожидаю.
Петерсон молча смотрел на него.
— Вы понятия не имеете, что это такое,— наконец сказал он.— И представить себе не можете, какие страдания вас ожидают.
— Я справлюсь. На Ӧссе есть такая пословица: «Фантазия — злейший враг храбрости».
Доктор Петерсон несогласно покачал головой.
— Это вы сейчас так говорите. Но я знаю, что будет дальше. Первую дюжину инъекций вы используете за месяц, а потом захотите еще. Дозы будут все больше и больше. Я не могу взять на свою совесть…
— Можете,— прервал его Лукас.— Воспринимайте это как попытку. Как проявление доверия. Ведь я вас пока ни разу не подвел.
Он заколебался.
— Если говорить о лекарствах, у меня высокий порог. Когда-то я уже имел опыт… с некоторым видом веществ, вызывающих привыкание. Я выбрался из этого без последствий, но с тех пор опасаюсь каких-либо зависимостей. Не хочу закончить ежедневными дозами героина. Я бы взял эти инъекции. Некоторым образом успокаивает, когда есть чем спастись в крайнем случае. Но они мне не понадобятся.
— Что вы принимали? — спросил Петерсон.
Лукас покачал головой.
— Я скажу только вам лично, доктор. Я никогда в жизни не шатался по притонам или диспансерам. В передряги я тоже не попадал. Все происходило чинно и в стенах дома. Я не хочу, чтобы это появилось в записях.
— Если это были дериваты морфия…
— Это были ӧссенские грибы.
Доктор Петерсон потер рукой лоб.
— У вас достаточно тесные связи с Ӧссе, не так ли? Ваш отец был самым известным ӧссеистом на Земле.
— Знаменитая личность, да, это он. И люди, очевидно, будут припоминать мне это до смерти,— процедил Лукас.— Однако научное реноме, к сожалению, совершенно не свидетельствует о приятном характере.
* * *У Лукаса вдруг задрожали губы; Пинки видела, как он сжимает зубы, и ей пришло в голову, что, как и она совсем недавно, он, вполне возможно, борется с желанием поддаться плачу; но ему удавалось бороться с этим намного лучше, чем ей. На его ресницах что-то блеснуло — неужели слезы? Но он тут же протер рукой глаза, и на его губах вновь появился слабый отблеск ироничной ухмылки.
— Лукас...— пискнула она.
Он встряхнул головой.
— Что?..
Лукас посмотрел в ее сторону и с огромным усилием остановился на ней глазами. В них все еще было на порядок больше печали, чем она могла выдержать.
— Этот чай…
— Повышает чувствительность ко всем стимулам и усиливает эмоции,— сказал Лукас.— Понижает сосредоточенность.
Его голос звучал плоско и хрипло.
— Идеально для концерта классической музыки или для чтения любовных романов, не подходит для посещения финансовых учреждений. Очень полезно для похорон, когда хочешь выглядеть так, будто ты пришел не ради наследства. Вызывает слезы куда успешнее, чем лук.
Он помолчал.
— Прости, Пинки. Просто я не люблю это состояние сознания.
— Я не ожидала…
— А я тебя и не предупреждал.
Его губы все еще не были способны выдать улыбку, да и голосу не удавалось приобрести хоть какую-то интонацию.
— Только тогда я должен был бы предупреждать тебя о каждой мелочи,— закончил он.— Ӧссе — это один сплошной риск.
Без малейшего оттенка иронии он был будто голый или как минимум безоружный. Пинки почти осязала это: стена вокруг него рушится и отступает и в конце концов границы больше его не защищают. Она подчинилась неодолимому импульсу и подвинулась ближе к нему, оказавшись наконец совсем под боком. Она ожидала, что Лукас все-таки отстранится, и ей заранее было неловко, но она не могла справиться с собой.
Но он не подал виду. Лишь бросил на нее взгляд и потянулся за своей кружкой. Тем же жестом, как и ранее, вылил в себя остывающий чай.
— Не переживай, Пинкертинка,— пробормотал Лукас.— Чтобы потом не пришлось пытаться стереть себе память.
Он отвел глаза, и стало очевидно, что у него просто больше нет сил бороться с усталостью. Он уперся локтями в стол, обхватил голову руками и потер лицо.
Пинки подняла руку. Совсем легко провела ладонью по его руке. Широкий рукав серебристой герданской рубашки казался ей неестественно гладким, скользким как змеиная кожа. Инопланетный шелк переливался жемчужными, радужными отблесками — такая рубашка стоит прилично. Даже в таком вялом состоянии опьянения она понимала, что Лукас ее за руку не возьмет, потому она обхватила пальцами его запястье. На нем был нетлог, что было привычно еще со времен древних наручных часов; его нетлог был гладким, из белого металла, без каких-либо украшений, но также и без всевозможных кнопок и достижений техники, которыми обычно увлекаются мужчины. Но ее рука была увлечена рубашкой. Она зацепила ногтем невидимую микроновую застежку. «В конце концов, почему бы и нет?» — рассудила Пинки и легким движением расстегнула манжету. Прочная тяжелая ткань тут же скользнула к самому локтю и легла на стол плавными складками. Пинки хотела погладить Лукаса по предплечью, но ее пальцы беспомощно застыли.
Его руку покрывали царапины и ссадины, многослойно перекрещиваясь. На некоторых были струпы, но не застарелые, потому что кожа вокруг покраснела и опухла. Это наверняка случилось сегодня. Тут и там просвечивали кровоподтеки: синеватые полумесяцы и полукруги, складывающиеся в пугающий беспорядочный узор. Пинки поняла далеко не сразу.
Следы ногтей и зубов. Человеческих. Его?!.
Она, не веря своим глазам, коснулась их кончиками пальцев, будто надеясь, что этот мираж исчезнет.
Лукас дернулся. Резко поднял голову, отстранил руку Пинки и натянул рукав. Быстрым движением застегнул манжету, но после этого его энергия будто вновь иссякла. Его руки снова устало опустились на стол и зашевелились в поисках чайника. Теперь они снова двигались по инерции. Пинки наблюдала, как Лукас молча и медленно подливает себе чай.
— Ох уж эти концы,— забормотал он.— И вместо всего прекрасного, что могло случиться, в твоей памяти останется именно это! Вот уж действительно последняя точка. Лучше бы мы и правда перевернули стол.
— Лукас, что это?
Он наконец посмотрел на нее.
— Выспрашивать меня, когда я под гӧмершаӱлом — это удар под дых, тебе не кажется? — сказал он.
— Потому что ты бы сказал мне правду?
— Конечно,— согласился он без улыбки.— Потому что я бы сказал тебе правду. А ты точно не хочешь ее слышать. Так же, как ты точно не хотела идти сюда и не хотела этого чая. И так же, как ты точно не хотела бы, чтобы я с тобой просто так переспал. Но… к сожалению, я не в состоянии постоянно спасать тебя от последствий твоего любопытства.
Пинки прижала руку к губам, но он едва ли обратил внимание. В его глазах снова раскрывалась бездонная пропасть. Лукас запустил руки в волосы и посмотрел на нее взглядом совершенного отчаяния, которое составляло резкий контраст его бесцветному тону.