Янтарные глаза

«Они заботятся таким образом о нас или о себе?» — задумалась Пинки.
Она чувствовала странные мурашки, покрывающие ее спину, и совсем не была уверена, что это обычный страх. И, даже руководствуясь советом Лукаса, она не могла не заметить, что здесь, среди своих, ӧссеане не беспокоятся об очках.
Едва они сели за столик, к ним направилась официантка с подносом.
— Это просто чистая вода. По традиции она должна быть на столе перед каждым приемом пищи,— тихо информировал ее Лукас.
Когда ӧссеанка подошла к ним, он поднял глаза и обменялся с ней парой непонятных фраз. Пинки тем временем схватила стакан и жадно его осушила. Ӧссеанка мгновенно долила воду, поставила перед ней целый кувшин и ушла.
— Она сказала, что на южных островах уже начался сбор урожая, потому первое суррӧ появится на Земле где-то через три недели,— произнес Лукас с едва сдерживаемым смехом.— Так что сегодня у нас репетиция ужина, а потом мы вернемся без подготовки — что скажешь?
— Прекрасно,— выдавила Пинки.
«Никогда больше,— думала она.— Никогда, никогда». Всем сердцем она искренне жалела, что ей пришла в голову безумная идея прийти именно сюда. Она выпила второй стакан воды и старалась не думать о том, что ее наливали сами ӧссеане. «Пусть этот трупный иссиня-серый цвет, какая разница! Это ведь нормально. Инопланетяне — такие же люди, как мы. Вполне такие же люди, как мы».
Наконец она осмелилась поднять глаза примерно на шестьдесят градусов. Она надеялась, что улыбка Лукаса ее ободрит, но вместо этого встретила его задумчивый взгляд.
— Что именно тебя интересует в Ӧссе, Пинкертинка? — спросил он.
Она закусила губу. Вопрос застал ее врасплох.
— Я… только… ничего особенного… — выдавила Пинки.— Правда.
Лукас в нетерпении тряхнул головой.
— Ты хотела о чем-то со мной поговорить, не отпирайся! И это как-то связано с Ӧссе. С кем-то другим я бы и дальше болтал о еде и позволил бы ему самому искать подходящий момент, но мы с тобой так давно друг друга знаем, что я могу спросить начистоту, правда же? Боже, Пинки. Я ведь хочу тебе помочь. Совсем не хочется применять на тебе тактические маневры. Я всегда ценил твою искренность.
Эта речь испугала ее до смерти. Она была благодарна, что он угадал, что подначивает ее, и в глубине души надеялась, что он беспощадно выдавит из нее правду — но вместо этого он выказал свое доверие и таким образом возложил на ее плечи невыносимо тяжелый камень свободы выбора. Что она могла ответить? Только молчать, молчать, молчать… Она не могла представить, как можно отважиться именно его, еще верящего в ее искренность, лишить иллюзий.
А вот возможность хранить эту тайну вечно она прекрасно могла себе представить.
— Это не так уж важно… — поспешно бросила она.— Но, когда мы говорили о винном ресторане, я просто… просто вдруг вспомнила об одном ӧссенском чае.
Она замолкла. Этот компромисс был лишь наполовину правдой: он не был слишком близок к тому, что ее обременяло, так что она могла не бояться, и в то же время не слишком далек, поэтому у нее оставалась надежда.
— Все время думаю, что где-то на него наткнусь. Он был такой… такой… Ни с чем не сравнимый.
Лукас выжидающе смотрел на нее.
— Боюсь, при своем недостатке воображения я не ­узнаю его по такому смутному описанию.
— Однажды я пила его у вас дома… — призналась она.
И сразу начала краснеть, за что в душе себя корила. «Ну что ж,— рассудила она стоически.— Раз правда не может быть полной, пусть будет хотя бы щепотка хваленой искренности».
— Я пришла к тебе, уже не помню зачем, но тебя не было. И твой отец пригласил меня выпить чаю.
В глазах Лукаса что-то зашевелилось. А через мгновение полностью окаменело.
— Да? — переспросил он.— Давненько это было, должно быть. Какое же впечатление это на тебя произвело, раз ты до сих пор помнишь!
Был ли в его голосе налет язвительности, или ей только показалось?
— Я не ищу специально, совсем нет,— защищалась она.— Понятия не имею, почему я вдруг об этом вспомнила! Просто иногда чувствую этот вкус во рту, когда вижу где-то ӧссенский чай. Иногда я даже покупаю его, но тот самый все никак не найду. Жаль, что я не спросила у профессора, как он называется.
 
Лицо Лукаса было непроницаемым.
— Ты уже давно могла спросить меня.
— Но я думала, что ты разозлишься! — отчаянно выпалила Пинки.— И была права!
Он тихо засмеялся.
— Я не злюсь, Пинки,— сказал он.— Совсем.
Лукас облокотился на деревянный поручень, который весьма удобно обрамлял все сидячие места, и положил голову на руку.
— Я даже помню, когда это было: лето, жара, потому что потом я… — Она замялась.
— В общем, перед каникулами,— заключил он.
Пинки понимала, что каникулы никак не относятся к тому, о чем он вспомнил, но также она понимала, что ничего больше он не скажет.
Они погрузились в молчание. Пинки чувствовала на себе его проницательный, испытующий взгляд. А пока она ждала, когда он элегантным маневром переведет разговор на другое, старалась решить, чувствует ли она от упущенной возможности передать письмо угрызения совести или облегчение. Но он ее удивил.
— Пинки, что тогда случилось? — неожиданно спросил он.— У тебя это из головы не выходит, правда ведь? Ты поведаешь, о чем вы разговаривали, или это тайна?
— Твой отец мне… — начала она.
Но тут храбрость ее резко покинула.
Лукас приподнял брови.
— Что?
Пинки нервно водила пальцем по краю стакана. «Твой отец мне кое-что дал для тебя».
— Твой отец хотел, чтобы я… чтобы я осталась с тобой в контакте,— выдала она.
Тишина. Пинки была в ужасе. Это ведь совсем не то, что она на самом деле хотела сказать!
Наконец она осторожно подняла голову. Она не знала, чего ждала — наверное, что Лукас засмеется… или, наоборот, начнет свирепствовать, хотя, конечно, приступы гнева не были в его стиле. Но он все так же задумчиво смотрел на нее.
— Тебя это задело? — пискнула она.
Он очнулся и встряхнул головой.
— Нет. Конечно, нет,— усмехнулся он.— Прости, что спросил. Наверное, это не так уж важно. Кроме того, у него все равно не вышло, да ведь? Ты на долгие годы пропала из моего поля зрения.
— Неправда! — парировала она резко.— Даже когда ты был на Ӧссе, я получала новости о тебе от Софии.
Его губы растянулись в улыбке.
— Серьезно? Так ты правда хотела угодить старику?
Она чувствовала нарастающее отчаяние.
— Не злись,— наконец сказала она.— Я… я…
Она закусила губу и снова замолчала. «Это тот самый момент, Пинки,— кричало все внутри нее.— Лучший из всех возможных, или, по крайней мере, такой же хороший, как любой другой, потому что нужный момент ты все равно не поймаешь. Скажи ему, скажи наконец, ­сделай это и наконец успокойся!» Но она не могла выдавить ни слова. Какая позорная трусость! Ей было противно от самой себя. То, что она действительно должна была сказать, что обжигало ей горло, она никак не могла выпустить на свет, пробив преграду голосовых связок.
Да и все равно уже поздно, потому что он вдруг нагнулся над столом и демонстративно, будто нечаянно, накрыл ее руку своими холодными пальцами. Это было лишь легкое, успокаивающее прикосновение, совершенно естественная вещь. Но уровень порога, который должна была преодолеть ее смелость, от этого жеста поднялся так высоко, что уже не было смысла даже думать об этом.
— Могу себе представить, что ты не могла не согласиться, Пинкертинка,— произнес он.
Хоть он и улыбался, в его серых глазах лежала тень безмерной печали.
— Я очень хорошо помню, как он убеждал людей. Просто инквизиция! Раз задумал, что кого-то обработает, то любой упрямейший еретик рассыплется в прах. Без воли, без костей. Наблюдать за стариком в действии было даже забавно.
Он говорил об этом легко и с неослабевающей улыбкой, но Пинки знала его слишком давно. «Простит ли он меня когда-нибудь?» — спрашивала она сама себя. От безграничной ненависти, которую она видела в глазах Лукаса за стеной смеха, у нее бегали мурашки по спине. «Сомневаюсь,— подумала она.— Это серьезно».