Феникс (СИ)
- А что, похож, - говорит десятник, разглядывая портрет под разными углами. - Здорово! Вылитый я в молодости. Слушай, как ты угадал, каким я был?
- Интуиция художника, - лаконично отвечаю я. - Можете повесить портрет в своей каюте, но не забудьте через год-два сдать его в музей трудовой славы.
- Конечно, конечно, - заверяет десятник, бережно сворачивает бумагу в трубку и, пожелав мне успехов в работе, удаляется.
Я от души смеюсь. Беззлобно. Первый раз, пожалуй, я остался доволен своим враньем. В общем-то, я стараюсь не лгать, но обожаю розыгрыши. Особенно, если за них не придется расплачиваться. Ведь не пойдет же он в самом деле в Магистратуру узнавать, обманул я его или нет? Его туда и палкой не загонишь. Зато теперь я могу делать рисунки во всякое время, не наглея, конечно, но когда мне этого особенно захочется.
- Господин Колосов, - раздается женский голос за моей спиной.
Я оглядываюсь. У подножия земляного кургана, на котором я восседаю, стоит знакомая дама, чье имя мне теперь известно. Зовут ее Калерия Борисовна Робизон-Аршинникова. Аршинникова, объяснила она, это ее девичья фамилия, с которой она не пожелала расстаться, а Робизон она по мужу - лысому брюнету. (Он был в молодости таким кудрявым и таким подвижным! - ностальгически закатывая глаза, рассказывала Калерия Борисовна.) Неизвестно, кем она работала на Земле, но здесь она стала заведующей продовольственным складом. Пока, на первое время, как уверяла она. На Калерии Борисовне надеты шорты, объемистые ее груди поддерживает в воинственном положении бюстгальтер от купального костюма. Открытые сандалии на высоком каблуке выгодно удлиняют полные стройные ноги мадам Робизон-Аршинниковой. Нежная ее кожа уже успела загореть до красноты вареных раков, а ближе к закрытым, интимным местам еще сияет белизной. Левой рукой Калерия Борисовна держит папку с документами (экономика - это строгий учет), прижимая ее к животу, уже проявлявшему первые признаки рыхлости, а правой рукой кокетливо-заученным движением поправляет прическу.
- Для вас - просто Георгий Николаевич, - говорю я светским тоном, сползая с кучи и отряхиваясь.
- Георгий Николаевич, голубчик, если вы не заняты, не могли бы вы мне помочь? - Взгляд Калерии Борисовны прямолинеен и многообещающ. - Мне нужен сильный мужчина...
Глядя на нее, я не сомневался - ей действительно нужен мужчина сильный.
- ...Мои грузчики куда-то ушли, а необходимо срочно перенести пять ящиков...
- С удовольствием вам помогу, - отвечаю я галантно и, по возможности, молодцевато.
И мы направляемся к кораблю. Работа оказалась необременительной. Я перенес указанные Калерией ящики из одного помещения склада в другое, в точности такое же, так и не поняв смысла перемещения груза. Но от меня никто и не ждал рассуждений, а ждали работы. И я ее выполнил и неожиданно в награду получил баночку шпротов и полбуханки черного хлеба, сладко пахнущего полями Родины. Калерия Борисовна сунула мне эту натуральную оплату в руку решительным жестом, не терпящим возражений. А я и не возражал. Стану я возражать при нашем-то скудном, но что больше всего раздражает, - однообразном пайке.
Мы взаимно благодарим друг друга, и я бодро топаю к выходу, но Калерия Борисовна окликает меня и просит еще об одном одолжении.
- Георгий... вы не могли бы нарисовать мой портрет?.. А то в купе у нас такая голая скука. Уюта нет... А большой портрет украсил бы помещение, сделал бы его менее казенным. Желательно маслом...
- Но у меня нет масляных красок.
- Я вам все достану, - заверяет она горячо и убедительно, - и краски, и холст, и все, что угодно...
- Это было бы здорово! - обрадовано оживляюсь я, меня охватывает настоящая творческая лихорадка.
- Только вы нарисуйте меня в платье XIX или XVIII века, сможете?
- Отчего же не смочь, - заверяю я, - сможем и в платье написать, можем и без.
Такая реплика с моей стороны - почти что провокация.
- Ну что вы... - смущается она, наигранно, - для обнаженной натуры я не достаточно стройна.
Теперь она провоцирует меня. Она надеется, что я стану ее разубеждать и наговорю ей кучу комплементов. Но я, устав от светскости, счел за лучшее промолчать, чем, наверняка обидел ее. И хорошо, что я промолчал. А то бы мог брякнуть ненароком, что многие художники (но не я) отдают предпочтение живой натуре весьма далекой от идеальных пропорций. И даже более того: чем безобразнее такая натура, тем лучше.
Покинув хозяйство Калерии Борисовны, я заскакиваю в свою каюту - оставить дивно пахнувший аванс за картину (Боже! как она угадала, что я хотел больше всего на свете в последние дни, не считая, конечно, табака) и отправляюсь в котлован, на один из авральных объектов нашей стройки.
В первую очередь нам нужно построить ангары для укрытия техники от непогоды. Не дай Бог, все механизмы заржавеют - тогда мы пропали. А дожди здесь, как выяснилось, довольно частое явление. И жара. Жара и дождь. Повышенная влажность, от которой жара только сильней тебя донимает. В общем, все прелести тропического климата налицо.
До конца смены я добросовестно кидал землю, пока не заломило спину и не потемнело в глазах. Звуковой сигнал с корабля, возвестивший об окончании работ, я встречаю как благословение небес. Наконец-то я смогу отдохнуть и заняться творчеством. Но, оказывается, радость моя преждевременна.
Сегодня утром с корабля выгрузили громадные деревянные ящики с оборудованием для мини-завода, но укрыть их от непогоды, как водится, забыли. Поздно вечером, когда я работал над эскизом к одной из будущих картин, а Владлен спал, по своему обыкновению зарывшись с головой в одеяло, по радио объявили, чтобы мужчины вышли на авральную работу. Холодный ум советовал мне сидеть на месте и продолжать спокойно работать, но горячее сердце старого комсомольца рвалось из груди.
И ведь я прекрасно понимал, что авральная эта работа по большей части, если не всегда, есть результат нашего собственного головотяпства, лени и безответственности. Начальство не доглядит, а рабочему по фиг - отсюда производственный травматизм и производственный же героизм. Но общественный инстинкт (а может, мужское самолюбие - я тоже молод, я тоже силен!) выталкивает меня вместе со всеми мужчинами из сухого помещения на растерзание поднявшемуся ветру, под душ тропического ливня.