Освобождение (ЛП)
Но я понимаю, что мой разум сейчас в таком отчаянии, что я вижу то, чего в действительности нет. То, чего никогда больше не будет.
Она умерла. И я осталась одна. И все, чего мне сейчас хочется, это снова услышать бабушкин смех. Разбудить ее и попросить рассказать мне о том, как она прогуливала школу, чтобы пойти в кино. Как обычно убедить меня в том, чтобы я не обижалась на свою мать за то, что она такая эгоистичная и незрелая. Умолять простить моего отца, потому что, как она всегда говорила, бремя обид — это слишком непосильный груз для женщины на восьмисантиметровых шпильках.
Опустившись на колени рядом с кроватью, я беру ее холодную морщинистую руку, и мне жаль, что у меня нет даже крохотной секунды, чтобы попросить прощения за то, что ей пришлось в одиночку растить такого несносного и вздорного ребенка, как я.
Но я уже знаю, что она скажет. То же, что говорила мне всегда, пока я росла. Что самое прекрасное в жизни — это счастье, которого мы не замечаем.
Бросив взгляд на ее притихшее радио, я включаю его и слышу «Les Feuilles Mortes» в исполнении Жюльетт Греко. Я кладу голову бабушке на руку, и по ее коже разливаются стекающие по моему виску слезы.
— Как ты? — низкий голос Дэймона прерывает мои раздумья, и я вижу, что он стоит по другую сторону от ее кровати.
И вот тогда я замечаю расклеенные по всей стене фотографии, рассказывающие о бабушкиной жизни, о множестве женщин, которых она спасла, о детях, которых практически растила вместе со своими собственными. О ее друзьях. И ее личные фотографии, конечно же, совсем молоденькой, когда она только пересекла океан, чтобы обосноваться здесь. Совершенно одна. Ни матери, ни отца, ни бабушки. Ничего, кроме решительности и острого ума.
Я ее внучка. У меня есть ее целеустремленность. И если она смогла выжить совсем одна, то и я смогу.
Кивнув, я наклоняюсь, чтобы поцеловать ее руку, и слезы снова застилают мне глаза.
— Перед смертью она так и не исповедалась. Я так и не дала ей шанса.
— Айви, истинное раскаяние — это Божья любовь, которая превыше всего, и поэтому она спасет ее от адских мук. Он знает ее душу. Не беспокойся.
— Это все, о чем она меня просила, а я ее подвела. Подвела, потому что была эгоисткой. Потому что я…
— Ты хотела подольше удержать ее рядом с собой. Ты ее любила. Не нужно жалеть о том, что ты так сильно ее любила.
Шмыгнув носом, я вытираю с глаз слезы, не в силах на него взглянуть.
— На похороны... ты... я имею в виду... не мог бы ты…
— Да. Однозначно.
Я киваю и кладу голову ей на плечо, совсем как в детстве, когда она меня утешала. Дэймон опускается на колени у другого края ее кровати и берет меня за руку.
— Придите к ней, святые Божии,
поспешите навстречу, Ангелы Господни.
Примите эту душу, превознесите её пред лице Всевышнего.
Пока Дэймон читает молитву, я смотрю и слушаю, думая о том, как прекрасен этот момент и, как же мне повезло, что он оказался здесь сегодня вечером. Словно сам Бог послал его мне в подарок, чтобы я не пошла к Кэлвину, который наверняка превратил бы сегодняшний вечер в сущий кошмар.
— Просим Тебя, Отче милосердный: отпусти ей грехи, которые она совершила по слабости человеческой, дабы умершая для мира жила для Тебя. Через Христа, Господа нашего. Аминь.
— Аминь, — эхом отзываюсь я и снова смотрю на mamie. — Je t’aime. (Je t’aime (франц.) — «Я тебя люблю» – Прим. пер.)
— Айви? — из-за занавески выглядывает Анита и суёт руку в карман медицинского халата. — Несколько лет назад твоя бабушка попросила меня кое-что для тебя записать. Она заставила меня оставить это у себя на случай своей смерти.
— О, Боже, я не могу.
Она протягивает мне лист бумаги, и меня снова душит желание разрыдаться.
— Не буду врать. Я расплакалась, когда просто это писала. Так что, может быть, прочтешь это в свободное время.
— Спасибо, Нита.
— Она попросила меня передать кое-что и священнику, — Анита достает еще одну записку и вручает ее Дэймону. — Я не знаю, как это вяжется с тайной исповеди и всем прочим, но я не собираюсь никому рассказывать о том, что она заставила меня записать.
Дэймон берет у нее бумагу и засовывает в карман рубашки, а я наблюдаю за ним с явным интересом. Я точно знаю, что ее совесть всегда мучила одна единственная вещь, и если там написано именно это, то Аните известно ровно столько же, сколько сейчас откроется отцу Дэймону.
Не встречаясь со мной взглядом, Анита одаривает меня улыбкой, и как только она выходит из комнаты, мною еще больше овладевает тревога.
— Прошу прощения, святой отец, — я вскакиваю на ноги и бегу за ней. Оказавшись за дверью, я хватаю ее за руку. — Анита, подожди.
— Послушай, я обещала ей, что ничего не скажу. И я сдержу это обещание. И ты тоже, Айви. Прошлое есть прошлое.
— Как ты… как после всего, что она тебе рассказала, ты можешь такое говорить? — шепчу я и, оглядев коридор, снова поворачиваюсь к ней. — Как, зная о том, что я сделала, ты можешь…
— Простить тебя?
Я отвожу взгляд, не в состоянии побороть переполняющий меня стыд от того, что наверняка написано в том послании для отца Дэймона.
— Потому что так и должны поступать люди. Прощать.
Слезы жгут мне глаза, я поднимаю взгляд на Аниту и качаю головой.
— Я этого не заслуживаю.
Вернувшись в палату mamie, я сажусь и, подняв ее руку, чувствую под ладонью что-то смятое. Газета. Черно-белая, она окрасила ей кожу. Разгладив бумагу, я вижу заметку, которую много лет назад вырезала моя бабушка и прятала у себя в тумбочке в альбоме для газетных статей. Об убитых в собственном доме женщине и ребенке.
Я потираю лоб, с трудом сдерживая приступ тошноты.
— В чем дело? Что это? — Дэймон выхватывает из моей руки газету, и я не сопротивляюсь.
Нет смысла хранить тайну, когда она во всех подробностях описана на бумажке, что лежит у него в кармане.
Он переводит взгляд на mamie, затем снова на газету, потом на меня, и в его глазах вспыхивает нечто большее, чем просто любопытство.
— Зачем ей это понадобилось?
Игнорируя его вопрос, я делаю над собой усилие и выдерживаю его взгляд.
— Я должна кое в чем признаться, Дэймон.
— Что это?
Я протягиваю руку за газетой и щелкаю пальцами, чтобы он мне её вернул.
— Я все расскажу тебе в машине. Не мог бы ты мне ее отдать?
— Если не возражаешь, я оставлю это у себя.
— Зачем?
— Я тоже должен кое в чем признаться, Айви, — он смотрит на зажатую у него в руках газетную вырезку, и его брови ползут к переносице. — Валери и Изабелла Савио — это мои жена и ребенок.
16.
Дэймон
Мы едем к Айви в угрюмом молчании, ее взгляд устремлен в пассажирское окно. Последние слова ее бабушки притаились у моего сердца, и лежащая в кармане записка практически прожигает у меня в груди дыру.
— Скажи, Дэймон. Если тебе известно, что кто-то совершил убийство, но ты не потрудился никому об этом рассказать, является ли это смертным грехом?
— Если это из-за того, что ты увидела в тот вечер, я могу устроить, чтобы тебя исповедал отец Руис.
— Дело не в этом, — ее шея вздрагивает от судорожного глотка, и я понимаю, что озабоченность Айви не имеет ничего общего ни со мной, ни со смертью ее бабушки.
— А в чем?
Она беспокойно шарит руками по коленям и не поднимает на меня глаз.
— Несколько лет назад Кэлвин заявился ко мне на работу с просьбой дать ему медицинскую карту человека, о котором через три дня передали в новостях, — она откашливается, и я улавливаю легкую дрожь ее сцепленных пальцев. — Что он убит.
— И ты чувствуешь себя виноватой.
— Он приехал из Нью-Йорка, остановился в отеле в центре города, — игнорируя мои слова, продолжает она. — У него обнаружилось небольшое затруднение дыхания, и он поступил в пункт первой помощи. В его медицинской карте было подробно указано, где он остановился.