Считаные дни

Малыш вскрикивает, Иван вжимает педаль газа в пол, ладони становятся влажными под оплеткой черного руля, Иван по очереди приподнимает руки, вытирает их о брюки, но ладони немедленно снова потеют, как только он возвращает их на руль. Мальчик кричит, на лбу у него три крапинки, красные и похожие на гнойнички, под повязкой у Ивана стучит, стук отзывается в груди, пульсирует в венах, но расстояние между ним и «гольфом» увеличивается — Иван видит это в зеркале. На мгновение появляются облегчение и уверенность — черта с два они меня догонят, но потом на дороге прямо перед ним возникает какой-то парень в оранжевом на велосипеде. Иван выворачивает руль, он просто дьявольски тугой, да и что за дурак ездит по этим склонам; автобус накреняется, рев мальчика нарастает на полтона, а велосипедист отскакивает в сторону. Иван приподнимается на сиденье и ищет его в зеркале, но дорога пуста.
Вот так все и должно было закончиться: так он стал убийцей, не вдохнуть, не выдохнуть, воздух чертовски плотный, еще и эти вопли ребенка; Иван снова выравнивает автобус, возвращается в правый ряд, и вот он в зеркале — велосипедист, он оказался в канаве, но стоит на собственных ногах, он поднимает руку, он жив. А «гольф» замедляет движение, и теперь расстояние снова увеличивается, они не получат его, он им покажет; мальчик кричит, икает, как будто и он тоже не может дышать.
— Да успокойся же! — вопит Иван. — Тебе что, непонятно, что ты должен молчать?
Но малыш только голосит, и Иван начинает считать, громко и настойчиво:
— Jedan, dua, tri, cetiri, pet, sest.[7]
Но, конечно, это все бессмысленно, все напрасно — кто же это успокоится от счета, кроме того, ребенок — норвежец, он не понимает этих слов; теперь малыш откидывается на спинку кресла, поворачивается назад, его лицо побагровело, и, быть может, потом они скажут ему, что он не может помнить всего этого, что он был слишком мал, может быть, они будут настаивать на том, что все, что он так ясно себе представляет, — не что иное, как их пересказ произошедшего, но он будет знать, как все было, ведь воспоминания, которые он хранит, реальны и принадлежат только ему.
— Извини! — вопит Иван. — Это было глупо, но я не виноват!
Но кого ж ему еще винить, если не себя, и дорога перед ним заканчивается, дьявольский поворот, и скорость слишком велика; мальчик кричит, да еще девушка — откуда она только взялась? Она стоит посреди дороги, уставившись на него, прямо и не боясь, вот так он видит ее какие-то доли секунды; длинные светлые волосы, разметавшиеся по кожаной куртке, губы, накрашенные красной помадой, упрямый взгляд, а затем она исчезает, и только стук под автобусом, резкий рывок, когда он с размаху летит вперед к лобовому стеклу; и пока Иван осознает, как кружится вокруг лица стекло, кровь, вот что он замечает в первую очередь: совершенно необычная тишина и облегчение, когда он понимает, что мальчик наконец перестал плакать.
 % 
 
Он притормаживает позади автобуса. Наискосок, посреди дороги, так, чтобы те, кто подъедет сзади, поняли, что нужно остановиться. Ингеборга выскакивает из машины прежде, чем он успевает дернуть ручник, она уже звонит по мобильному, говорит коротко и по делу. Юнас обегает вокруг «гольфа», и уже когда он огибает заднюю часть автобуса, видит торчащие ноги. Пара изящных кожаных сапожек цвета спелой сливы, одна нога неестественно вывернута.
— Они уже едут, — кричит ему Ингеборга, — скорая и полиция, он, по всей видимости, в розыске!
Юнас опускается на корточки, обхватывает узкие лодыжки над краем коротких сапожек, ноги в колготках уходят под автобус. Юнас осторожно тянет, и тело поддается, оно на удивление легкое.
— Я могу делать искусственное дыхание, если ты будешь нажимать на грудную клетку. Делать?
Но нажимать некуда, они это видят — все тело сплющено посередине, под кожаной курткой. Из груди Ингеборги вырывается какой-то клокочущий звук, и она отворачивается, согнувшись пополам. Лицо девушки почти безмятежное и спокойное, Юнас не может оторвать от него взгляд, повторяя про себя: покойное. Он прикрывает рукой ее глаза, которые уже ничего не видят, затем он снимает куртку и осторожно накрывает ею тело девушки. Внизу из долины слышны сирены, по крайней мере две разные машины скорой помощи, звуки переплетаются друг с другом назойливым диссонансом; Юнас встает, делает шаг назад, пытаясь заглянуть в окна автобуса, но они слишком высоко. Ингеборга стоит отвернувшись, слегка склонившись вперед, и прижимает рукав анорака к глазу; Юнас видит, что у нее течет из носа.
 
— Ты подождешь здесь? — спрашивает он.
Водитель лежит на руле. Это первое, что Юнас видит, когда открывает дверь автобуса. Она тут же скользит, когда Юнас просовывает пальцы под край, послушно отъезжает в сторону, и там, внутри, лежит молодой человек, полуоткрытые глаза, струя крови, стекающая из раны на виске, осколок стекла застрял над правым ухом. Одна рука на приборной доске, вытянутая и открытая, словно он еще на что-то надеется; Юнас прикладывает пальцы к внутренней стороне запястья, он не хочет сдаваться, но, конечно, пульс не прощупывается. Звук сирен становится громче, машины теперь должны быть уже у подножия горы; Юнас снова выпрямляется, видит кровь на своих руках, и тут, обернувшись, он замечает ребенка. Малыш сидит, пристегнутый в детском кресле. Пухлый светло-голубой сверток, возможно, ребенку около двух лет, глаза широко распахнуты, он смотрит на Юнаса, затаившего дыхание, и даже сквозь звук сирен Юнас чувствует, как мальчик дрожит.
— Привет, — говорит Юнас. — А ты тут сидишь, да?
Мальчик смотрит на него без выражения, на щеках заметны дорожки слез, словно обезвоженные русла рек.
— Теперь мы тебя вытащим, — продолжает Юнас, — ладно?
Он делает осторожный шаг вперед. Малыш молча взирает на Юнаса, когда тот протягивает руки к пряжке ремня безопасности, раздается тихий щелчок, когда ремень отстегивается и высвобождает плечи мальчика.
— Чешется? — Юнас кивает на волдыри на лбу, один из них вздувшийся и наполненный жидкостью, два других покрыты корочкой и уже подсыхают. — Бо-бо, да?
Мальчик смотрит на него пустым взглядом, наверное, у него температура, думает Юнас, если не серьезные травмы. И вот уже настойчиво воют сирены, уже совсем близко и маячки — мигалка скорой помощи и крутящийся синий фонарь полицейской машины, мальчик поворачивается к окну.
— Бо-бо, — говорит он. — Бо-бо-масина.
Он тяжелее, чем кажется, плотный и упитанный, Юнас осторожно берет его из детского кресла, прижимая к себе. Сирены снаружи умолкают, эхо повисает в пустоте, хлопают автомобильные двери, слышатся голоса, громче всех кричит женщина, когда Юнас несет мальчика к двери, пытаясь не смотреть в сторону мертвого водителя, он видит ее, — молодая женщина, выпрыгивающая с заднего сиденья легкового автомобиля, который остановился за машинами скорой помощи, машет руками в сторону автобуса, за ней спешит полицейский, он что-то решительно говорит, хватая ее за руки, пытаясь остановить.
— Мама, — произносит мальчик.
— Да, — соглашается Юнас, — теперь идем к маме.
Он осторожно несет ребенка над ступенями автобуса, мальчик живой и теплый, пухлые ручки обхватывают Юнаса за шею, они спускаются с последней ступени на землю, где начинающийся дождь расползается разрозненными пятнами на асфальте, Юнас кладет руку на покрытую пушком головку, а затем раздается крик женщины у машины и полицейского, который больше не может сдерживать ее. А мальчик поворачивает голову и начинает смеяться; он перебирает ногами, как радостная виляющая хвостом собака, восторженно выбрасывает вверх ручки, а затем Юнас протягивает его, передает на руки матери, которая убеждается, что это он — ее мальчик, живой и невредимый, и со слезами прижимает его к себе.
Юнасу приходится взять себя в руки. Он отворачивается и, когда отходит в сторонку, пытаясь совладать с дрожью в руках, обнаруживает, что там кто-то стоит, какая-то фигура. Вдалеке, у закрытого магазина, на смотровой площадке на повороте, откуда все видно как на ладони, стоит она. Сначала, когда Юнас замечает только рыжие волосы, торчащие на затылке, он думает, что это Ингеборга; затем фигура оборачивается, и он понимает, что это кто-то другой, подросток.