Считаные дни

— Теперь, я надеюсь, ты проголодалась, — говорит он, когда они садятся за стол.
Ингеборга невероятно голодна. Вот сейчас она чувствует это особенно остро, кажется, готова проглотить быка. Она кладет два ломтя хлеба на блюдце, тянется за маслом и миской с яичницей-болтуньей, вспоминает про лосося, того, что вчера так и не съели. Или мать все же попробовала его? Села за стол, когда в доме все стихло, и принялась за еду, налив себе полный бокал «Кавы Брют Ресэрва»?
— Да, неплохо получилось, — произносит он, — даже без лука.
А она добавляет, набив рот яичницей:
— Ужас как вкусно.
— Смотри-ка, — поворачивается он, — солнце вышло.
Он жует и смотрит в окно. И тут же солнечный луч переползает на подоконник, и когда он поворачивается к ней снова, Ингеборга замечает, как сияют его глаза.
— Если тебе не надо корпеть над своими записями целый день, — продолжает он, — может, было бы неплохо отправиться в поход в горы, ты же обещала? Как называется то место, про которое ты говорила, та гора?
И тут ей становится стыдно, потому что она совершенно не помнит вчерашний разговор, стыдно из-за того, что он видел ее в таком состоянии, но он чувствует это и спасает ситуацию:
— Ты ведь вчера упомянула пару красивых мест, которые могла бы показать.
Он смотрит на нее, улыбается, и вдруг где-то в ее сознании проясняется, безобидный разговор, она что-то говорила про здешние горы, и тут же в памяти всплывает его имя.
— Юнас, — говорит она, это слово будто выскакивает из нее.
— Да? — отзывается он.
— Только я не запомнила твою фамилию.
— А это что, так важно для того, чтобы показать мне окрестности?
Он улыбается и протягивает через стол руку.
— Юнас Далстрём, — представляется он, и их руки встречаются прямо над миской с болтуньей, ладони соприкасаются, и Ингеборга думает, что это похоже на начало, именно таким и могло быть начало.
— Сегодня может быть прекрасный день для прогулки в горы, — говорит Юнас. — Но я пойму, если не получится.
Он отпускает ее руку, снова берет приборы и накалывает на вилку помидор черри. Солнечные блики скачут по вилке, на какое-то мгновение Ингеборгу ослепляет белый солнечный зайчик.
— Ну почему, — говорит Ингеборга, — получится.
 % 
 
Вот здесь все и начнется. И закончится, но этого она не знает, пока еще остается почти час. Она вышла рано и прождала уже примерно сорок минут, но именно так ей и хотелось — с каменной кладки за закрытым магазинчиком на смотровой площадке ей видно окрестности. Таков уговор: встретиться здесь, в Стуресвингене. Эта мысль пришла ей в голову, когда она лежала ночью без сна, — встретиться на полпути. Кайя пусть приедет на автобусе через гору из Восса, а сама она — на пароме и автобусе из Лэрдала.
Она никак не могла уснуть. Незадолго до трех часов с работы вернулась Юна, что-то звякало внизу в кухне, а она лежала и перечитывала сообщение от Кайи: «Я приду. Назови время и место, я приду», и она понимала, что надо спешить, что встретиться нужно именно теперь, ни о чем другом не может быть и речи.
Возможно, Кайе тоже всегда хотелось иметь сестру, у нее есть братья и друзья, было легко заметить, что Кайя — из тех людей, у которых широкий круг общения, но сестра — это ведь совсем другое. «Будь она рядом иль за тысячу рек, ближе души не найдешь и вовек», — было написано на картинке, которая висела в туалете в одном из ресторанов Лас-Пальмаса. Люкке попросила принести мороженое на десерт, но Юна сказала, нет, оно просто невозможно дорогое, сказала Юна, она понятия не имела, насколько здесь дорого, до того, как они уселись и принялись заказывать обед. И Люкке пошла в туалет. Там-то она и увидела эту картинку. Две девочки с длинными косичками, заброшенными за спину, каждая сидела на качелях. «Соединенные сердцем». Она заплакала. Когда она вернулась обратно, Юна сказала: «Боже мой, ты что же, из-за мороженого ревешь?» Люкке ополоснула лицо холодной водой и вытерла насухо жестким полотенцем желтого цвета, но следы слез все еще были заметны. Она сказала, что нет, не из-за мороженого, но Юна подозвала официанта. «Мороженое принесите, пожалуйста. Много. Самую большую порцию», — сказала она. А когда мороженое принесли, Юна сказала Люкке: «Вот, придется съесть, раз уж ты так любишь мороженое». Три шарика, ягоды, посыпка, еще сливки и банан, и ее вырвало, когда они вернулись в гостиницу, ее вырвало, и в унитазе плавала красная коктейльная ягода.
 
Люкке встала незадолго до шести часов и отправила сообщение, попросила Кайю сесть на автобус из Восса в десять пятнадцать, выйти в Стуресвингене и ждать там. Это была расплывчатая инструкция, и оставалось не так много времени, и все же не прошло и двух минут, как пришел ответ: «Ок, увидимся».
И вот теперь они наконец встретятся. Поначалу она спрячется за магазинчиком, так, чтобы Кайя оказалась в некотором замешательстве, чтобы произвести впечатление, а потом она выйдет и приблизится к ней, и слова… она была уверена, что ей удастся подобрать слова, и вот тогда-то все и начнется, она чувствует, что именно сейчас все и начинается.
 % 
 
Весь обратный путь на машине в тюрьму он притворяется, что спит. Иван сидит в одиночестве на заднем сиденье, откинув голову на подголовник, и дремлет с полуоткрытым ртом, ему кажется, что именно так он выглядит, когда спит по-настоящему. От сидений едва уловимо пахнет кожей. Полицейский сидит за рулем черного «пассата» модели 2013 года, так что они вряд ли считают его опасным, раз выбрали гражданский автомобиль. Они и наручники на него не надели. Может быть, это из-за Сольвейг Хелене. Когда пришла пора ехать, она обняла его. Между ними — ее живот, Иван склонился к ней, он переживал о том, чтобы не побеспокоить малыша в животе, но Сольвейг Хелене притянула его к себе и крепко прижала. «Береги себя теперь», — шепнула она, дыша ему в ухо. Один из полицейских нажал кнопку на автомобильном брелоке, другой смущенно смотрел в окно, переминаясь с ноги на ногу, а когда они уже размыкали объятия и Сольвейг Хелене отпустила его плечи, Иван почувствовал какое-то движение между ними, отчетливый толчок из-под медицинского халата, пришедшийся ему под ребро.
Во время обеих переправ на пароме они остаются сидеть в машине. Палуба под ними слегка покачивается от мелкой зыби. На последней переправе один из полицейских идет купить кофе, вернувшись, он говорит: «Стедье написал, они должны поехать в Арнафьорд, кто-то вломился в дачный дом». А второй дует на кофе в бумажном стаканчике и кивает: «Да-да, сейчас как раз начинаются дачные кражи».
Им машут на берегу в Вангснесе, и голова Ивана качается в такт движениям автомобиля, в шее тянет, когда голова сползает на одну сторону, к окну слева. Через тонкую щелочку, такую узкую, что глаза почти прикрыты веками, он едва различает пристань. «Вот здесь взорвалось», — говорит полицейский за рулем и кивает на дорогу перед собой. «Это же фургон был?» — уточняет другой, отрывая взгляд от экрана мобильного телефона, который он держит в руке. Полицейский, что ведет машину, кивает. «Туристы, — объясняет он. — Просто повезло, что так легко отделались, хотя что-то там с подушкой безопасности случилось». — «Она что, не сработала?» — спрашивает второй. А первый с легкой ухмылкой поясняет: «Она была выключена. Наверное, в прошлую поездку на этом сиденье ребенка везли». Они проезжают по пристани, минуют ряд ожидающих своей очереди автомобилей, которые собираются заехать на паром, и на какое-то мгновение Иван возвращается в тот день: взрыв, боль, темнота, плотная пелена дыма, кажется, что невозможно дышать. А потом раздается резкий стук под ними. «Какого черта там было», — говорит полицейский, сидящий за рулем, а второй, вернувшись взглядом к экрану мобильного: «Это что, камень был или что-то вроде того?» Волосы у него на затылке начали редеть, даже из-под ресниц Иван видит это вполне отчетливо — как полицейский пытается зачесать волосы на лысину, чтобы замаскировать ее.