Считаные дни

— Но как же?.. — начинает он.
Узкие плечи, коротенькая кожаная куртка, мокрые сапожки цвета спелой сливы, он не знает даже, как ее зовут, но дверь за ней уже закрывается.
В коридоре он сталкивается с Вальтером.
— Ну и каково это — быть брошенным на съедение волкам, парень? — ухмыляется тот. — Все в порядке?
— Думаю, да, — отвечает Юнас, они вместе направляются к стойке регистратуры.
— Гляди-ка, — говорит Вальтер и кивает на опустевший приемный покой, — какая прекрасная картина!
И по-доброму смеется. Свет за стойкой погашен. Мурлыча себе под нос, Вальтер скрывается в гардеробе. Гида выходит из лаборатории, натягивая красную шерстяную кофту поверх белого халата.
— А знаете что? — говорит она. — Вы мне очень понравились.
— Спасибо, — бормочет Юнас и смотрит на входную дверь, на улице, кажется, никого нет.
— Да, правда, — продолжает Гида, застегивает кофту и продолжает ему улыбаться.
— Тут только что была такая девушка, — говорит Юнас, — она быстро убежала.
Он кивает на дверь.
— Только что? — спрашивает Гида. — Вы имеете в виду Кайю Маннинен?
— Маннинен?
— А это вы не у них комнату снимаете?
— Ну да.
— Что-то случилось?
— В каком смысле?
— Ну, с Кайей.
— Нет-нет, — быстро бормочет он. — Просто заскочила на минутку.
— Приятные люди, — замечает Гида. — Лив Карин — учительница в местной школе. Невероятно талантливая.
— Ну и хорошо, — отзывается Юнас.
— Она сейчас преподает у Элины, моей старшей внучки, и та говорит, что у них никогда не было учителя лучше.
Юнас снова бросает взгляд на дверь. Но не мог же он пуститься в погоню. Гида проходит мимо него к столу в приемном покое и принимается складывать лежащие в беспорядке бумаги.
— Идите-ка теперь домой и постарайтесь немного отдохнуть, доктор Далстрём, — продолжает она. — И еще раз спасибо большое, что согласились.
 % 
 
Ночью ей снится он, заключенный с затравленным взглядом. Ингеборга просыпается без десяти пять и больше не может уснуть. Уже столько времени прошло, а она все никак не привыкнет. Каждый вечер, ложась спать, она надеется, что ей удастся заснуть спокойно и на всю ночь, вплоть до той минуты, когда она проснется отдохнувшей на следующее утро. Перед собой она видит лицо Ивана Лесковича. Его же вчера оставили в больнице? В таком случае они трясутся теперь над ним и сторожат, эти люди из полиции; может быть, они приковали его к постели наручниками или дежурят у его кровати и следят, как бы он не сиганул в окно или не выскочил из комнаты?
Ингеборга закрывает глаза и пытается сосредоточиться на ровном спокойном дыхании. Но ей тревожно, она понимает, что все без толку, потому откидывает одеяло в сторону и садится на той самой кровати, в которой спала еще будучи ребенком или, во всяком случае, подростком, — тогда ее сон был безмятежным и крепким. Хуже всего было в первые дни. Вплоть до похорон она спала не больше нескольких минут подряд, а когда просыпалась, была уверена в том, что ей все приснилось, кошмар, из которого ей, к счастью, удалось вырваться, или просыпалась от собственных слез. И то, и другое было нестерпимо. Элизабет предлагала выписать ей снотворное. «Представь, что это костыли, — сказала она, — иногда нам нужно что-то такое, что поддержало бы нас до тех пор, пока мы не сможем идти дальше самостоятельно, без посторонней помощи». Но Ингеборга отказалась, она считала, что все пройдет, образуется само собой, но этого не случилось, даже когда она вернулась домой через три недели после того, как стало лучше; напротив, она просто не смогла больше плакать.
Когда Ингеборга открывает окно, в комнате становится прохладнее. Отсюда она едва может разглядеть реку, которая тонкой белой полосой змеится по склону горы. Эту реку называют Коровьей: по преданию, с ее крутых берегов скатывались коровы. Ингеборга приставала к отцу, чтобы он рассказывал, здесь у окна или вечером, присев на краешек кровати, а она постепенно засыпала, и папа в который раз начинал — о том, как груда камней внезапно сорвалась со склона горы и устремилась к фьорду, о крошечных селениях, которые долгое время стояли оторванными от остального мира, и о коровах, которые неуклюже катились вниз со склона. Но ей все было мало, и она нетерпеливо канючила: «Расскажи еще раз, папа, расскажи про оползень, про водопад и про коров!» А мама, проходя мимо открытой двери по дороге в ванную или собираясь на встречу с подругами, бросала: «Ты же слышала это тысячу раз, Ингеборга».
 
А может, это было совсем не так. Возможно, она была несправедлива к матери и ее собственные воспоминания оказывались искаженными и обманчивыми. Возможно даже, что мать была права — Ингеборга случайно услышала, как на следующий вечер после похорон, сидя под тепловой лампой на террасе с бокалом вина в руке, мать сказала своей сестре: «Ингеборга из тех, кто запоминает только то, что хочет запомнить».
На улице непроглядная темнота. Ингеборга стоит у распахнутого окна и чувствует, насколько она замерзла и устала, и, может, есть в этом что-то утешительное — она все еще в состоянии чувствовать. Вчера ей написал научный руководитель и спросил, как дела; Ингеборга перестала читать, когда дошла до строчки: «Мы ведь поговорим о том, как строить работу дальше?» Она мысленно вернулась в прошлое. На вешалке в углу висит шапочка выпускника, на стене у письменного стола — плакат с Крисом Брауном. Однажды они с Анитой написали ему по-английски письмо, что будут любить его всю жизнь, но ответа так и не получили.
В шесть утра она отправляется в ванную. Забыв о времени, она стоит под струями теплой воды и вспоминает, как подростком могла, кривляясь, простаивать под душем часами, пока мать увещевала ее из-за двери: «Ты помнишь, что горячая вода рассчитана на троих, Ингеборга, да, на троих!» На плечиках снаружи душевой кабины висит белая блузка. Ингеборга выстирала ее вчера, когда вернулась с паромной пристани. Кажется, пятна на груди отстирались, но колготки пришлось выкинуть, они порвались на коленях, стрелки пошли вниз.
Она чистит зубы, стараясь не смотреть на свое отражение, но это не так-то просто: над раковиной висит огромное зеркало, к тому же одна из дверей шкафчика — от пола до потолка — тоже зеркальная. Ее установил отец, когда Ингеборга была маленькая — ей хотелось видеть себя во время чистки зубов, но она не доставала до большого зеркала над раковиной, поэтому папа заменил одну дверцу шкафа на зеркало, так что она могла стоять разинув рот и выискивая там Кариуса с Бактериусом.[3] А как-то они с отцом стояли друг напротив друга, открыв рты, и он показал на большую дыру от выпавшего зуба и сказал: «Ты же не хочешь, чтобы у тебя были такие?»
Когда она вернулась домой в конце сентября, мама освободила для нее две полки в одном из шкафов. Она спросила: «Тебе хватит двух полок? Скажи, если надо еще». Тем не менее полки так и остались пустыми. Все вещи Ингеборги уместились в несессере, он стоит на тумбочке у ванны; возможно, это из-за лени или нежелания распаковывать вещи, или отчасти из-за нежелания оставаться здесь надолго. Она открывает зеркальный шкаф и видит две пустые полки. Сверху и снизу — мамины вещи, коробки с украшениями и разными спреями для волос, баночки с антивозрастным кремом и сывороткой для лица, прозрачный мешочек с бигуди, плетеная корзинка с ватными палочками и пластырем и еще бутылочка дезинфицирующего средства, срок годности которого, судя по этикетке, истек в 2012 году.
Вещи отца лежали на нижней полке под раковиной. Он любил пошутить на эту тему — что его пожитки сослали туда, где хранятся рулоны туалетной бумаги, и ему выкроили только одну полку против маминых пяти, шести или даже, возможно, семи. И когда Ингеборга открывает шкаф под раковиной, рулоны с туалетной бумагой все еще на своем месте, вынутые из полиэтиленовой упаковки, в которой они продаются, сложенные аккуратными штабелями в два ряда, а на полке под ними — на папиной полке — нет ничего, кроме журнала по дизайну помещений, спецномер про ванные комнаты. На обложке какая-то женщина с рыжей лентой, повязанной вокруг головы, нежится в просторной ванне с ножками в виде львиных лап, глаза прикрыты, кажется, она улыбается. Нет его расчески, зубной щетки, стакана, в котором он разводил лекарство, если мучился отрыжкой или съел что-нибудь острое, нет лосьона после бритья, который использовался только по особым случаям, и бритвенных станков. Ингеборга идет в коридор, открывает гардероб и вытаскивает корзину отца, верхнюю слева, но и здесь не оказывается его вещей — ни сложенных жилетов с отражателями, ни шарфа в голубую клетку, который все еще хранил его запах, ни одной из множества пар перчаток, — и если не считать лежащего здесь зонтика фирмы «Маримекко» с красными цветами, корзина, можно сказать, пуста. Из родительской спальни — теперь это спальня матери — доносится тихое похрапывание, и, закрывая дверь гардероба, Ингеборга пытается припомнить, что именно она надеялась здесь отыскать.