Военнопленные
В то утро фельдфебель устроил осмотр на вшивость. Мы стояли под дождем раздетые до пояса, держали на руках вывернутое наизнанку белье, сразу намокшее. По спинам скатывались струи ледяного душа. Между шеренгами издевательски медленно продвигался фельдфебель, за ним — Рыбий Глаз, оба в плотных прорезиненных плащах.
— Это что? Почему одет? — Фельдфебель остановился перед капитаном Пасечным. — Ты лучше других? Что?
— Я болен. У меня туберкулез.
— У меня тоже туберкулез. Раздевайся!
— Я не могу, господин фельд…
— Не можешь? Не надо. Грюнблат, поставьте его за проволоку. Да, да, к нашим собачкам.
Рыбий Глаз рванул капитана за рукав, осмотрел кругом, будто впервые видел, втолкнул в тесную загородку между рядами проволоки и замкнул его в обществе сторожевых псов. Ощерив клыкастые морды, псы набросились на капитана, но, привязанные на коротких поводках, до человека не доставали. Между псами и человеком оставалось несколько сантиметров. Пасечный стоял, прижавшись к проволоке.
Часа через два собак увели в барак. Оставшись один, капитан тяжело обвис на проволоке, потом в изнеможении опустился прямо в мутную лужу.
Дождь все лил. Пленные столпились у заплаканных окон чертежки, жалели капитана, проклинали фельдфебеля, погоду и свое бессилие.
Перед обедом в чертежку вскочил Пеллерт. Пленные бросились врассыпную по местам. Я ковырял в печи проволочной кочережкой.
— Почему вы сегодня целый день торчите в окнах? Почему не работаете?
Никто не ответил. В дальнем углу из-за доски показался Скворцов, пошел по проходу к Пеллерту.
— Почему не работаете?
На этот раз Пеллерт уже обращался прямо ко мне — я был к нему ближе всех.
— Гляньте, господин Пеллерт. — Я показал за окно. По стеклу тонкой пленкой сливалась вода. Фигура Пасечного, распростертого на земле, казалось, шевелилась, менялась в размерах. — Разве это допустимо?
— Понятно. Протест против административных мер?
Подошел Скворцов.
— Все в порядке, господин Пеллерт. Люди на местах и работают.
— Я доложу инженеру Мальхе. — Пеллерт крутнулся юлой, выскочил из чертежки.
— Черт вас дернул с вашими объяснениями. Теперь вони не оберешься. Идите на место! — рассерженный Скворцов глянул на меня чертом и, бухнув дверью, выскочил за Пеллертом.
Минут через пять в чертежку пришли двое солдат и Рыбий Глаз.
— Иди сюда! — поманил меня пальцем унтер. — Оглох, что ли?
Я вышел в проход. Чуть откинувшись, унтер взмахнул рукой. Страшная боль резанула меня поперек лица, и в следующую секунду от дюжего пинка унтерского сапога я вылетел из чертежки, открыв головою дверь.
Унтер, злобствуя, долго не мог открыть забухшую дверь в холодную. Из раскрытого темного зева пахнуло промозглым холодом и гнилью. Инстинктивно я отшатнулся и получил удар между лопаток. Споткнувшись о порог, я полетел к противоположной стене, оттолкнулся от нее, но меня настиг новый удар, свалил на пол, и не успел я приподняться, как ураган тяжелых ударов смял меня, превратил в комок нервов, кричащий от острой боли. Меня топтали, били прикладами и просто кулаками, швыряли, поднимали и снова швыряли от стены к стене. Я ударялся с размаху о гулкое дерево и отлетал от него, как от пружинного матраца. Потом перестал видеть, кто бьет, только чувствовал тупую боль, слышал злобную ругань…
Беспамятство сменилось ознобом. Тело стало непослушным, дрожало, корчилось; порознь прыгали руки и ноги, бились об пол и причиняли все новую боль.
Усилием воли я заставил себя подняться и, придерживаясь за стену, начал передвигаться вдоль нее. Переламывая себя, я ходил все быстрее и, наконец, хоть частично подавил этот изнуряющий озноб.
Прошло, наверное, не меньше часа. Ржаво взвизгнул замок, со света внутрь шагнул фельдфебель. На боку желто блеснул эфес шпаги. Он нацепил ее вновь, и уже это одно не предвещало ничего хорошего.
— Идем! Выходи!
Под дождем выстроилось четырехугольником каре солдат с винтовками наперевес. Один посторонился, дал мне дорогу внутрь.
Сердце ухнуло и тоскливо замолчало: такие каре я уже видел и всегда только в одном случае — перед расстрелом.
Стоя внутри каре, я оглянулся на чертежку. К зеленоватым стеклам прилипли расплющенные носы. Лица пленных были вытянуты и бледны. Запомнился Волин. Он меня ободрял: кивал своей широкой, веником, бородой и сжимал поднятый над головой кулак.
Встав впереди, фельдфебель широко зашагал к выходу. Мы быстро пересекли двор, повернули к морскому побережью. Оттуда доносились тяжелые вздохи накатных волн и тоскливые крики чаек.
У приземистой замшелой постройки нас поджидал Мальхе, с ним барон фон Вальк и еще один штатский в широкополой шляпе, из-под которой растекался по груди сигарный дым.
Меня поставили к стене. Сердце билось редко, сильно, точно молот. Было жаль себя. Верткой холодной змейкой юлила в груди тоска по уходящей жизни, в каком-то уголочке что-то щемило жалобно и одиноко, точно звенела на одной ноте тоненькая дрожащая струнка.
Напротив выстроились в ряд солдаты. Со мной повторяли то же, что было со старшим лейтенантом Власенко. Он дорого продал свою жизнь. А я?
Не изменяя обычной вежливости, подошел Мальхе.
— Я не могу поверить тому, что произошло в чертежке. Это бунт. Забастовка! Кто зачинщики?
— Не было никакого бунта! — крикнул я в отчаянии. — Ничего же не было!
— Неправда! — Голос Мальхе прозвучал металлом. — За свою глупость вы поплатитесь головой.
Вскинутые на изготовку, повисли длинные стволы винтовок, нацеленные, казалось, прямо мне в переносицу. Сердце отсчитывало последние долгие секунды. Я не выдержал, закрыл глаза.
— Отставить!
Мальхе подошел снова.
— Так кто же зачинщики? Я даю вам возможность поумнеть. Используйте ее. Не хотите?
Винтовки снова смотрели мне в глаза нестерпимой чернотой выходных отверстий.
— Считаю до трех с промежутком в пять секунд. Последний счет — ваша смерть. Раз!
Обрывки мыслей лихорадочно прыгали с предмета на предмет. Это были пустяки, не имевшие никакого отношения к происходившему.
— Два!
Отчетливо представилось, куда попадут пули: в сердце и в лоб. И вдруг стало так больно, что я ухватился за грудь руками, пытаясь зажать боль в ладонях.
Снова команда:
— Отставить!
Ехидно сощурившись, откуда-то сбоку подкрался ко мне фельдфебель. Накинув на лицо пахнущую мылом тряпку, он стянул ее на затылке жестким узлом.
— Последние секунды, — донесся голос Мальхе. — Итак?
«Сейчас… Сейчас…» Безумно хотелось жить, еще хоть секунду. Хоть взглянуть на мир в последний раз, а потом…
Я судорожно рванул с лица повязку.
Мальхе вкрадчиво спрашивал:
— Что? Испугался? Хочется жить? Кто же зачинщики?
— Не мучайте, Мальхе. Не было бунта.
— Упрямишься, осел? Мне тебя убить проще, чем раздавить клопа. Жаль Пасечного? Солидарность? Благодари судьбу, что здесь я хозяин. Попади к другому — уже протянул бы ноги. Дурак!
Мальхе и толстяк в штатском несколько минут совещались. Потом все пошло в обратном порядке: то же каре, и я в центре, но шли уже к лагерю.
Когда переходили линию узкоколейки, за спиной ударил выстрел. Я шарахнулся в сторону, зацепился ногой за рельс и упал. Сзади скрипуче рассмеялся фон Вальк, сдержанно улыбнулся и Мальхе. От злобы у меня потемнело в глазах.
Снова был леденящий холод карцера. С одежды стекали струйки воды. Напряжение последних минут схлынуло. Холод схватил в цепкие клещи. Вновь крупный озноб колотил меня о щелястые доски пола, и остановить его я уже был не в силах.
Спустя полчаса потащили к Мальхе.
— Я считаю, что вы наказаны достаточно. Сегодня отделались мелким испугом. — Он улыбнулся. — Но из этого сделайте вывод, что Германия — страна, не подходящая для разных большевистских штучек. Вам понятно?
— Понятно.
— Идите в барак. Отдыхайте.
