Адепт Бурдье на Кавказе: Эскизы к биографии в миросистемной перспективе

Карьеры, однако, в зависимости от институциональных условий строятся разными путями, что воплощается в стилистических различиях габитуса. Важно отметить, что Ельцин был масштабным строительным командующим с передового индустриального Урала (чем неизменно гордился, заявляя веско и гордо: «Я никогда не был на вторых ролях»), а Дудаев был командиром стратегической авиации, важнейшего и высокотехнологичного вида вооруженных сил в глобальном противостоянии «холодной войны». Иначе говоря, будучи членами советской элиты, они не были аппаратными карьеристами и интриганами. Оба героя были в свое время хорошо известны напористостью, граничащей с беспардонной грубостью. Ельцин устраивал легендарные разносы своим подчиненным и славился «мужицким» умением стукнуть кулаком по столу. Генерал Дудаев оставил у проницательного и едкого британского журналиста Анатоля Ливена впечатление «безукоризненно причесанного и опаснейше раздражительного сиамского кота» [212]. Характерная грубость и напор обоих командующих до поры рассматривалась их начальством как достаточно полезные для дела качества. Оба пользовались репутацией знающих и требовательных управленцев, незаменимых в разрешении трудных организационных проблем и преодолении организационно-производственных прорывов. Короче говоря, Ельцин и Дудаев – плоть от плоти унаследованной от большевиков и сталинизма командной системы управления.
Однако когда перестройка внесла значительные послабления в нормы поведения номенклатуры, подобные амбициозные личности стали опасными и неудобными для консервативно-осторожного большинства. В ситуации неясности пределов дозволенного беспардонных героев стало здорово «заносить». Не столь важен часто задаваемый вопрос, ушли они гордо сами или их с позором выгнали из номенклатуры. Куда важнее и интереснее вопрос, куда могли приземлиться подобные яркие одиночки, сброшенные с верхних этажей государственной пирамиды.
Стремительный развал советской иерархии открывал несколько новых возможностей. Одной было зарождавшееся частное предпринимательство, в котором революционный авантюризм совместно с габитусом и аурой власти, управленческим опытом, инсайдерскими познаниями и личными связями бывших членов номенклатуры уже являлись весьма значительным стартовым капиталом. Однако до массовой приватизации начала 1990-х гг. пути перебежчиков из номенклатуры обычно заводили их в интеллигентскую политическую оппозицию, где их прошлый высокий статус и известность напрямую обращались в руководящие позиции. Либеральные профессора, публицисты и художники в своем индивидуалистичном и предрасполагающем к резонерству габитусе обычно оказывались не самыми способными организаторами, когда их эмоционально воодушевленные и прежде аморфные общественные движения начинали развивать собственный организационный аппарат и тем более занимать правительственные кабинеты в результате выигранных выборов или победивших народных восстаний. Номенклатурные перебежчики в душе относились свысока и оппортунистически к политическим платформам оппозиционной интеллигенции, что также делало их более успешными и маневренными политиками, нежели идеологов высоких принципов. Почти все они, включая Ельцина и Дудаева, в годы перестройки начинали свой путь в политику коммунистами реформистского крыла. В 1989 г. они становились истыми демократами, а затем, «покорные общему закону» меняющихся времен, блестяще подмеченному еще Пушкиным, перековались в антикоммунистов, рыночных реформистов и вождей нации. Успешные одиночки из номенклатуры, вернувшиеся к власти в постсоветских республиках, соответственно требованиям своих новых позиций восприняли риторику националистического толка, превращая ее, как правило, в отеческий стабилизационно-защитный патриотизм. В этом Кавказ дает столь потрясающие воображение и в личном плане столь отличные примеры, как Эдуард Шеварднадзе и Гейдар Алиев. Отметим также на более минорной ноте, что на примеры удачных и невероятных превращений приходится куда больше примеров тех, кто пал жертвами политических и деловых разборок в кровавые девяностые.
 
В целом же номенклатура в годы перестройки, до момента кризиса 1989 г. и даже позднее, внешне оставалась единым целым, соединенным формальной административной компетенцией, внутренней субординацией, неформальными сетями патронажа и общими нормами и классовым габитусом. Номенклатура была скована собственным организационным существованием и габитусом, которым до поры не виделось приемлемой альтернативы. Как с необъяснимым, но в итоге спасительным упорством в девяностые годы в массе своей не бастовали, а просто продолжали ходить на работу специалисты переставших платить зарплаты учреждений и работники парализованных промышленных предприятий, так и номенклатура времен перестройки продолжала свое рутинное отправление служебных функций без особого сопротивления и восстаний. Тем не менее под видимостью единства бюрократического корпуса скрывались растущие трещины. Горбачевская бархатная чистка 1985–1989 гг. в одностороннем порядке нарушила ключевые бюрократические табу и неформальные понятия, достигнутые в десятилетия десталинизации и институционализированные в период правления Брежнева. Прежде всего это относилось к таким понятиям, как практически пожизненно гарантированное положение, понимающе терпимое отношение к различным видам неэффективности и, конечно, подавление неугодной бюрократии информации. Раннеперестроечная кампания вынужденных уходов в отставку и внезапных кадровых перестановок нанесла жестокий ущерб патронажным сетям местной номенклатуры и вызвала повсеместное ощущение беспокойства и неуверенности, ясно проступающее в высказываниях и воспоминаниях бывших аппаратчиков. Эти люди ощущали себя жертвами беспричинных гонений за то, что вполне следовало нормальной в брежневские времена бюрократической практике. Они чувствовали себя жестоко униженными отмашкой Москвы на проведение журналистских расследований, которые считали, причем не всегда небезосновательно, возможностью для сведения местных счетов. Как выразился в беседе со мной один из старых руководителей (очевидно цитируя стандартную в его среде присказку): «Мы раньше знали, что газетой можно прихлопнуть муху, а теперь увидели, что можно прихлопнуть и человека».
Провинциальная номенклатура остро ощущала свое бессилие в противостоянии новым веяниям и, подчеркнем еще раз, довольно долго чувствовала себя жестко ограниченной собственным бюрократическим габитусом и формальной подчиненностью. Оставалось лишь с выработанными многолетней практикой каменными лицами терпеть обрушившиеся невзгоды, надеясь, что пронесет – как пронесло в хрущевские времена баламутных реформаций. Однако со временем переступивший через номенклатурные табу Горбачев столкнется с ответными контрмерами отчаявшейся номенклатуры среднего звена, в свою очередь начавшей пока исподволь нарушать самые священные табу советского аппаратного поведения. Речь идет о принятии на вооружение местного национализма и спонсировании противостояния центру.
Пример нарождавшихся национальных движений, пока что видимых лишь издалека в экзотичной и всегда остававшейся чуждой Прибалтике, открыл номенклатуре многообещающую стратегию для противодействия непредсказуемости и «капризам» горбачевской перестроечной Москвы. Ключевым элементом возводимой провинциальной бюрократией обороны стало изгнание амбициозных одиночек и потенциальных перебежчиков, выборочная кооптация в свои ряды более консервативных (т. е. менее либеральных) идеологов национализма из интеллигенции, использование предлога общественного мнения для строительства политических и активации прежде формальных юридических оград вокруг границ национальных республик. Наконец, важнейшим неформальным средством защиты стал неопатримониализм – закрепление административных ресурсов в фактически частное «коррупционное» распоряжение и преобразование региональных сетей бюрократических связей и патронажа в то, что американцы (и более всего жители городов Чикаго, Бостона и Нью-Норка) издавна именуют избирательной «политической машиной» [213]. В конце концов, лучшей стратегией самосохранения номенклатуры оказалась верность своему классу и патронажной сети – пусть даже вне рамок прежней субординации и ценой подрыва централизованного государства.