Честное пионерское! Часть 4 (СИ)
Я едва не промахнулся мимо поворота к знакомому ещё с прошлой жизни оврагу. Но всё же разглядел за стволами деревьев приметный валун (его на треть присыпало снегом). Свернул с аллеи. И тут же провалился в сугроб. Но не по грудь, и даже не по колено. Однако в ботинки снег я набрал. Что вовсе не стало неожиданностью. Побрёл к оврагу (высоко поднимал колени, будто идущий по зимнему лесу лось). Но на дно оврага не спустился — выбрал длинный путь по самому его краю: не измерил, как много с начала зимы в эту яму намело снега. Увидел в просветах за деревьями (зимой обзору не мешал подлесок) спрятанную подо льдом и снегом реку. Направился к берегу, хватаясь за стволы и стряхивая себе на голову снег с молодых берёзок.
Немного промахнулся: выбрался к реке в стороне от заветного залива. Огляделся с высокого берега, внёс поправки в маршрут. Зимой это место, исхоженное в прошлой жизни вдоль и поперёк, выглядело незнакомым. Ворона, наблюдавшая за мной с ветки одинокого дерева, склонила голову, махнула клювом и громким криком призвала меня поторопиться (будто переживала, что я задержусь в парке и не найду в сумерках обратный путь). Я подавил желание метнуть снежком в заставившую меня вздрогнуть птицу. Тихо выругался. Пальцем вычистил из коротких голенищ ботинок уже подтаявший снег. Осторожно побрёл по краю едва ли не отвесного берега к тому месту, где присыпанный снегом залив разрывал прибрежный частокол древесных стволов.
Потратил не меньше получаса на поиски плоского камня, что в сентябре послужил меткой для моего тайника. Дважды едва не соскользнул по заснеженному склону к спрятанной подо льдом реке. Оба раза удержался на краю высокого берега, ухватившись за торчавшие из сугробов голые ветви кустарника. Но оба раза макнул лицо в снег. После очередного падения я невольно вспомнил старый анекдот о Штирлице — тот, где штандартенфюрер прогуливался по берлинским крышам, поскользнулся, но не свалился на мостовую, потому что чудом зацепился за балкон. «На следующий день „чудо“ покраснело и распухло», — повторил я завершавшие анекдот слова. Взмахнул топориком, будто сапёрной лопатой расчищая очередное («кажется, здесь») место.
Поиски на заснеженном берегу залива приметного (но не зимой) камня стали для меня сегодня лишь начальным, разминочным этапом в «добыче» свёртка с ножом. При помощи упорства и сквернословия я всё же отыскал на берегу залива тайник. И убедился, что зимой плоский камень неподъёмным не только выглядел — сколько ни тужился, я не сумел его приподнять или сдвинуть ни на миллиметр. С досады плюнул себе под ноги, помянул камень нелитературным словом. Но не отчаялся. Потому что предвидел такой исход заранее. Потёр холодной варежкой нос и приступил к раскопкам (даже не к раскопкам — к вырубке камня из промёрзшей земли). Успокаивал себя тем, что доставать зимой нож из-под земли на берегу всё же проще, чем со дна залива.
Смешанная со льдом земля брызгами разлеталась в стороны, засеивала тёмными крапинами сугробы. Я долбил по земле вокруг камня и размышлял о том, что идти с кухонным топориком по зимнему парку было легче, чем если бы я проделал тот же путь, но с тяжёлым металлическим ломом на плече. Вот только сэкономил ли этот факт мои силы — не факт. Потому что ломом я приподнял бы этот треклятый камень в два счёта. А не изображал из себя доисторического человека-землекопа. «Тьфу!» — сплюнул я врезавшуюся мне в губы ледяную крошку. И в очередной раз навалился на камень, до треска штанов пытаясь его если не сдвинуть, то хотя бы пошатнуть. В голове уже вертелись мысли о том, что опоздаю на тренировку… когда камень всё же капитулировал.
— Ну, вот и славно, — пробормотал я.
Поплевал на почерневшие от грязи варежки. Затолкал пальцы в выдолбленную под краем камня ямку. Упёрся ногами в землю. Резким движением приподнял булыжник и сразу почти на полметра сдвинул его в сторону. Будто свернул гору. Я радостно вскрикнул, точно только что провёл «чистый» бросок на всесоюзных соревнованиях. Не без труда разогнул спину и шумно выдохнул. Смахнул со лба так и норовившие залить глаза капли пота. Ворона, наблюдавшая с берёзы за моими потугами с верхушки берёзы, разочарованно каркнула — то ли поздравила меня с «победой», то ли в очередной раз обругала меня на птичьем языке. Я приподнял над головой варежку, оттопырил один из спрятанных под ней пальцев (но усомнился, что ворона разглядела, какой именно жест я ей показал).
В три удара я разрыхлил землю — заметил на дне ямки очертания газетного свёртка.
И повторил уже громче:
— Ну, вот и славно!
Я торопливо убедился, что вынул из-под камня именно нож, а не зарытый в землю хитрыми туристами мусор. На сам клинок взглянул лишь мельком: постеснялся его рассматривать на виду у крикливой птицы. Разглядел знакомую рукоять и тут же вновь спрятал её под полотенце. Промокшая и заледеневшая газета едва ли не разваливалась у меня в руках. Но я не выбросил её, а снова смял, маскируя под бумагой рисунок ткани. Завёрнутый в газету и полотенце нож я упаковал в тряпичную сумку (для этого её с собой и прихватил). Туда же бросил и начищенный снегом топорик. В очередной раз огляделся. Но кроме надоедливой вороны никого не увидел. По собственным следам я не пошёл. А напрямик побрёл через сугробы к оврагу, радуясь, что пока не опаздывал на тренировку.
* * *Домой я вернулся раньше Ивановой. И до того времени, когда к Мишиной маме после работы являлся Виктор Егорович Солнцев. Сбросил промокшие от снега ботинки, вернул на кухню топор. Переоделся в сухую одежду. Любопытство требовало, чтобы я незамедлительно просмотрел, как убивали Оксану Локтеву (а может и узнал имя её убийцы). Однако я повременил с экспериментом. Не захотел, что бы Надежда Сергеевна видела синеву у меня над губой после очередного «припадка». Да и не оставалось у меня в запасе времени, чтобы приходить в себя после «приступа»: меньше чем через полчаса я встречался с Зоей Каховской, чтобы идти в «Ленинский» на тренировку по самбо. Я разочарованно вздохнул и спрятал сумку со свёртком под кроватью.
Изучение ножа отложил на вечер.
* * *А после тренировки Зоя Каховская сообщила, что со мной пожелал сегодня встретиться её отец. Мы в этот момент уже попрощались со Светой Зотовой, проводили взглядами троллейбус и неспешно брели к Зоиному дому от автобусной остановки. В свете фонарей блестели нечасто пролетавшие в воздухе снежинки; автомобильные фары то и дело освещали похожие на низкие белые заборы кусты. Девочка посмотрела мне в глаза, нерешительно улыбнулась. Добавила: «папочка» передал, что его дело «не терпело отлагательств». Погладила меня варежкой по плечу. В ответ на мой усталый вздох сказала, что Юрий Фёдорович вернётся с работы вовремя («он пообещал») — мне не придётся его ждать. И тут же торопливо заверила, что Каховские накормят меня ужином («мама пожарила отбивные из свинины»); а она, Зоя, собственноручно сварит мне «вкусный» кофе.
После слов о кофе я обречённо тряхнул головой. А Зоя радостно похлопала варежками, точно услышала в ЗАГСе моё нерешительное «согласен». Каховская не объяснила, что именно понадобилось от меня подполковнику милиции — лишь пожала плечами в ответ на мой вопрос. Зато она с новой силой обрушила на меня рассказы о тех подарках, которые рассчитывала получить от родителей на свой день рождения. В её словесных фантазиях мелькали дефицитные сейчас книги, исковерканные переводчиками названия голливудских фильмов («маме привезли из Москвы новые кассеты с киношками»); девочка перечислила мне модные и «желанные» бренды и фасоны одежды, упомянула об игрушках и косметике. Я слушал Каховскую; и думал о том, что в обычном супермаркете двухтысячных годов, при наличии денег, осуществил бы едва ли не все Зоины мечты.
В квартире Каховских нас встретил аромат жареного мяса, слегка оттенённый едва уловимым запахом табачного дыма. В гостиной бубнил телевизор (ведущий программы рассказывал об образовании Таджикской ССР). Из кухни доносились голоса Зоиных родителей (они спорили на повышенных тонах). Но разговоры Каховских смолкли, едва только их дочь прокричала: «Папа, мама, мы дома!» Навстречу нам тут же вышла Елизавета Павловна (женщина на ходу вытирала о фартук руки). Выглядела она рассерженной и недовольной. Зоина мама поприветствовала меня привычным рукопожатием, одарила вымученной улыбкой. Задала парочку дежурных вопросов (не особенно прислушивалась к моим ответам). И тут же нахмурилась: заметила на моей обуви снег. Но промолчала. Проконтролировала, чтобы к моей руке прикоснулся её муж — тот выглянул в прихожую вслед за Елизаветой Павловной.