Обрученные с Югом

Миссис По направляется к барному шкафчику, который всегда у нее полон — за этим она не забывает следить, — и наливает себе из графина. Я заталкиваю пылесос в кладовку, хватаю кухонное полотенце и смахиваю толстый слой пыли со столов и шкафов. Стукает входная дверь — это Шеба. Я ожидаю, что после волнений минувшей ночи она будет выглядеть несколько хуже обычного, но она входит свежая и неотразимая. Ради матери она нарядилась, как положено примерной дочери чарлстонской матроны со старыми правилами. Шеба приглашает миссис По на обед в яхт-клуб, который устраивает приютившая ее Молли.
— Вид у тебя, мама, определенно цветущий, — говорит Шеба.
Я замечаю, что в присутствии матери она тушуется, приглушает краски. Исчезла дива, которая вчера в роли роковой женщины блистала перед школьными друзьями. И Шеба, и Тревор были готовы на все, лишь бы заслужить одобрение своей вечно недовольной матери, и, насколько я знаю, им это никогда не удавалось. Евангелина принадлежала к оригинальной породе матерей, которые прекращают заниматься воспитанием детей, едва те входят в определенный возраст, когда забота становится занятием неблагодарным. Потягивая водку прямо из стакана, миссис По смотрит на свою знаменитую дочь и говорит:
— В последнем фильме ты появляешься голая, как ощипанная курица. Я целый месяц стыдилась высунуть нос на улицу. — А потом злобно прибавляет: — У тебя сиськи начинают отвисать.
— А по-моему, они в полном порядке, — вступаюсь я.
— Я всегда зависела от милости лучшего друга, — делает книксен Шеба.
— Терпеть не могу этого вашего Теннесси Уильямса с его белибердой, — дергает головой Евангелина. — Поговорим о педиках. Когда Тревор исчез из поля зрения?
— Я разговаривала с ним примерно пол года назад, мама, — отвечает Шеба. В ее голосе я улавливаю фальшь, Шеба явно врет. — У Тревора наконец-то появилась возможность отдохнуть от выступлений. Какой-то денежный мешок заказал ему концерт для симфонического оркестра Омахи. [57] Приятель сдал ему дом в Мендосино, в Калифорнии. Тревор поклялся не возвращаться в город, пока не закончит опус, который принесет ему честь и славу. Он сказал, что работает в спартанских условиях. Ничего лишнего: только «Стейнвей», [58] камин и мелодия, преследующая его с детства. Он давно мечтал о таком творческом отпуске, мама.
— Я поняла, что он извращенец, когда ему был год. У матери включается шестое чувство, если дело касается ее детей. Я молила Бога, чтобы это оказалось ошибкой, но из яблочного сока нельзя снова сделать яблоки, а из яичницы… — Не договорив, Евангелина сбивается с мысли.
Миссис По всегда безжалостно критиковала своих детей, но сейчас в ее глазах виден страх, которого не было раньше. Неужели годы злоупотребления водкой окончательно подточили ее разум? Она судорожно отпивает из стакана и пытается сделать вид, что все в порядке.
— Лео, я говорила о чем-то важном. Не напомнишь ли, о чем? Будь любезен.
— О моих сиськах, — подает голос Шеба.
— Да, я могла вынести вид твоих голых сисек, когда тебе было лет двадцать. Но теперь, когда они висят, как сдутый цирковой шатер…
Залпом миссис По допивает первый за день стакан водки, которую она употребляет в чистом виде: без льда, лимона, вермута и каких-либо других добавок. Неразбавленная огненная вода заменяет ей смысл жизни. Шеба смотрит на мать с ужасом, и я понимаю — она увидела то, что всем нам стало ясно уже год назад: алкоголизм Евангелины перешел в заключительную стадию, опасную не только для ее здоровья, но и для жизни. Даже сквозь толстый слой косметики проглядывает желтизна, погубившая удивительный цвет лица, которым так гордилась эта женщина. Ясно, что печень барахлит и не справляется с очисткой крови, отравленной водкой. Во время предыдущей встречи с Шебой я поделился дурными предчувствиями: под влиянием не знаю уж чего — спиртного, тоски или сожалений о потерянной жизни, — но у ее матери постепенно отказывают механизмы, отвечающие за работу мозга.
 
— Я хотела так много сказать… Нельзя терять лицо… — Снова Евангелина замолкает, не договорив. Собрав волю в кулак, она с большим усилием подходит нетвердой походкой к бару и наливает второй стакан. — Лео! — просит она. — Будь джентльменом, проводи даму в постель.
— Обед в яхт-клубе отменяется? — шепотом спрашивает меня Шеба.
— Я не думаю, что Молли ждет твою мать. Мы все навещаем твою мать и знаем, в каком состоянии она находится.
— Почему ты не позвонил мне раньше? Когда заметил первые признаки неблагополучия?
— Первые признаки неблагополучия я заметил в тот день, когда вы приехали в Чарлстон. А позвонил я тебе, как только ты вернулась со съемок последнего фильма. Ты знаешь номер телефона Тревора в Мендосино?
— А… Тревор? Да, он ведь сочиняет концерт для фортепиано с оркестром. Послушай, мы завтра встречаемся у Найлза и Фрейзер. Ты придешь? А свою мать в церковь сегодня утром поведешь?
— Конечно. Она по-прежнему моя мать. Я по-прежнему ее маленький цыпленочек.
— Ты уверен, Лео? Всегда существует опасность, что ты совершишь какой-нибудь неожиданный поступок и повзрослеешь.
Мы направляемся к выходу.
— Не знаю, зачем я это сказала. Прости, — пожимает плечами Шеба.
— Ничего, все в порядке, Шеба. Меня беспокоит Евангелина. Нужно подумать, что с ней делать. Нам всем будет нелегко. Прежде всего — ей самой.
Среди всех разновидностей блистательных обитателей Чарлстона наибольшее восхищение у меня вызывает тип адвоката с Брод-стрит. Его изучению я посвятил всю жизнь. Эта категория людей очаровала меня еще в ту пору, когда мальчишкой я развозил газеты и наблюдал за их неспешными перемещениями между особняком и офисом. Это племя, обряженное в сирсакер, зарабатывает на жизнь, мило беседуя с судьями, которые охотно идут на контакт, если предложение о денежном урегулировании спора лежит на столе. Самые радикальные представители адвокатского племени могут щеголять галстуком-бабочкой, или носить шляпу-панаму, или признавать смешанные браки — между католиками и унитариями, [59] но при этом все они учатся в одних и тех же учебных заведениях, женятся на женщинах одного круга, производят на свет одинаковых детей, заводят собак одинаковых пород, посещают одну и ту же церковь, водят одинаковые автомобили, являются членами одного и того же клуба, играют в гольф и одинаково жульничают, играя, и все как один выписывают «Ньюс энд курьер».
Раз в году я высмеиваю адвоката с Брод-стрит в воскресной колонке. Мой редактор терпеливо принимает на себя поток возмущенных писем, обвиняющих меня в шутовстве, недальновидности, распространении стереотипов. Некоторые из этих протестов написаны блестяще, с большим ораторским мастерством, и я печатаю самые лучшие и забавные письма в конце следующей недели. Я восхищаюсь этим племенем, но с некоторой опаской. Опаска эта объясняется моим давнишним и близким знакомством с Чэдом Ратлиджем и той смутной угрозой, которую он таит в себе, подобно слуху о плохой погоде на завтра.
Без четверти шесть я стою на пороге роскошного офиса «Дарси, Ратлидж, Синклер», расположенного в одном из красивейших зданий на Кинг-стрит. Охранник выходит ко мне сообщить, что фирма закрыта до понедельника. Я протягиваю ему свою визитку, пятидолларовую бумажку и прошу позвонить Чэду в кабинет. Охранник звонит, не спуская с меня глаз, потом кивает в сторону маленького лифта, который поднимает меня на верхний этаж. Я оказываюсь в окружении юридических фолиантов, светильников от Тиффани, удобных кожаных кресел, что придает атмосфере налет священнодействия. Я направляюсь к кабинету и стучу в дверь. Чэд разложил на столе пять раскрытых книг по гражданскому праву и крайне сосредоточенно что-то пишет в блокноте «Ампэд». [60] Репутация труженика им вполне заслужена, и я не раз слышал, как другие адвокаты с изумлением говорят о необыкновенной тщательности, с которой Чэд готовится к каждому делу. Дописав свою мысль до конца, Чэд поднимает голову и смотрит на меня.