Город имени меня (СИ)
Всхлипываю от облегчения, проморгавшись, справляюсь с залепившими зрение черными мушками и, на ходу набрасывая олимпос, бегу следом.
Юры уже нигде нет, только в темном закутке у запертой спальни Светы трухлявой рамой хлопает незакрытое окно — утром из любопытства я заглядывала в него и знаю, что внизу, в метре, чернеет заросшая мхом и потрескавшаяся от времени крыша универмага. Не раздумывая, взбираюсь на подоконник и, сгруппировавшись, почти бесшумно приземляюсь на мягкий рубероид.
Холодный влажный воздух сквозь сетку колготок обволакивает ноги и колокольчиком раздувает подол.
Рев концерта стихает, из приглушенного звона проступают звуки ночной улицы — урчание моторов, загадочный шорох листьев в кронах тополей, эхо собачьего лая. Ржавая вывеска "Галантерея" скрипит под порывами ветра, деревья грозят небесам крючковатыми пальцами. Здесь никого нет, но по кирпичной стене вверх убегает хлипкая пожарная лесенка.
Смело хватаюсь за холодные перекладины, перемахиваю через бетонное ограждение, заработав на ребрах пару досадных болезненных синяков, оказываюсь на крыше дома. Отряхиваю ладони, поправляю платье и... отчетливо различаю на фоне темно-синего неба черный стройный силуэт Юры.
Он невыносимо прекрасен, на миг кажется, что он вот-вот раскинет крылья, сделает шаг и улетит к своим собратьям-ангелам. От томления в груди хочется разреветься.
Но под подошвой предательски шуршит камешек, очарование момента рушится, Юра оборачивается и без всякого энтузиазма произносит:
— Что ты тут делаешь?
Глаза постепенно привыкают к темноте, и я обнаруживаю, что на крыше вполне светло — вездесущий фонарь искажает цвета, но четче прорисовывает очертания и светотени.
— Ты так внезапно ушел... Все нормально?
— Конечно... Если это все, не смею задерживать. — Юра пожимает плечами и подносит к губам горлышко бутылки.
Он не в восторге от моего появления — иначе и быть не могло, но я не могу уйти просто так.
— Я еще не за все извинилась! — Импровизирую на ходу и, кажется, вызываю в нем интерес – по крайне мере, он снова поднимает глаза и ждет продолжения. — В общем... Это мы сожрали твои пончики. Мне жаль.
Уложив в голове идиотское признание, Юра меняет гнев на милость, и я слышу то, что никак не ожидала услышать – его тихий смех.
— Невелика беда...
— Любишь крыши? — не унимаюсь я, и, чтобы не прервать хрупкий диалог, возникший между нами, воодушевленно пускаюсь в рассуждения: — Я обожаю сидеть на них. Смотреть на дома, думать о людях внизу, примерять на себя чужие жизни... Наверное, я не наигралась в куклы, поэтому в такие минуты представляю, что кто-то подарил мне целый город... город имени меня... И в нем все мои желания безоговорочно исполняются.
Придерживая подол, опускаюсь на принесенную кем-то из друзей Светы садовую скамейку и смотрю на горизонт — Историческая часть находится на возвышении, так что эта точка пространства соответствует десятому этажу в каком-нибудь спальном районе и открывает удивительный вид на майскую ночь.
Мама, моя навечно молодая мама выдумывала яркие, увлекательные, и оттого невыносимо грустные сказки — одну из них я только что поведала Юре. Правда, у принцессы, владеющей городом в ее бреднях, имелся влюбленный принц, который отводил все невзгоды и беды...
Юра молча пьет, а мне становится мучительно неловко.
Пялюсь на свои дрожащие руки, сцепляю их замком. После двух лет интенсивной носки левый рукав олимпоса окончательно протерся, поползла строчка...
Нащупав в манжете верное лезвие, заношу его над коварной ниткой, но тут же ловлю нехилый удар по плечу, а лезвие, блеснув на прощание голубой звездочкой, с нежным звоном приземляется у носка кеда.
— Ты что творишь? — Рявкает Юра, изрядно меня напугав, и я вскидываюсь:
— Ты охренел, придурок??? Нитку отрезаю!
В его глазах мелькает что-то странное — недоумение, переосмысление и... шок.
— Извини... Я неправильно понял. Зачем оно тебе?
— Нитки отрезать...
Наклоняюсь, поднимаю пострадавшее без вины лезвие, возвращаю на место и вдруг понимаю, что Юра тихонько садится рядом. Близко.
Ближе, чем в машине.
Непозволительно близко для постороннего...
Плечом чувствую его тепло и поджимаю пальцы ног.
— Ты спросила, какая мне разница... — он снова глотает вино и откидывается на обшарпанную спинку. То же проделываю и я, чтобы видеть его профиль. В голове гудит... — Так вот, объясняю. Говорю просто как старший. Если ты чего-то очень хочешь — над этим придется работать. В поте лица пахать. Идти на жертвы. Преодолевать. И тогда обладание покажется раем... Нужны деньги — воспользуйся предложением Эльки. Завязывай с воровством, иначе мечты не исполнятся. Не будет никакого города имени тебя.
Майская ночь, звезды в небе и искренняя забота в исполнении Юры выбивают последний предохранитель. Я задыхаюсь от чистого, огромного, звенящего восторга, и... с губ слетает обжигающее признание:
— Я стащила вещи, потому что хотела тебе понравиться... — Мучительно краснею, столь же мучительно надеюсь, что в искаженной светом фонаря реальности не видно румянца, и быстро шепчу: — Ты сказал, что принимаешь в компанию только красивых людей...
Юра отмирает, качает головой и поудобнее перехватывает вино:
— Камо-о-он, я просто хотел от тебя отделаться, но в итоге чуть не стал врагом народа. Если так нравятся ребята — тусуйся с ними. Вперед...
— Ты. Мне нравишься ты! — Чтобы не потерять сознание от ужаса и стыда, я почти ору; Юра дергается, проводит ладонью по роскошным волосам и тихо матерится.
— Разве можно говорить такое едва знакомому чуваку? Ты меня не знаешь. Не имеешь представления о моей жизни. С подачи Оула мы теперь несем за тебя ответственность. Я несу. Так что... потрудись, чтобы я больше этого не слышал.
Упрямо киваю и умудряюсь улыбнуться. Признание не выбило у него слезу умиления, однако и присущей ему спеси больше не наблюдается. Наверняка он миллионы раз технично отшивал девушек, но со мной говорит по душам. Он поплыл. Гребаные кочерыжки, он только что сболтнул про какую-то ответственность...
— Почему нет? — Меня несет, но я не могу так просто смириться с отказом и наконец захлопнуть рот. — Ты вообще никогда, ни при каких условиях не увидишь во мне девчонку?
— Кир. Слушай, — сокрушенно вздыхает Юра. — Если я увижу в тебе девчонку, меня... посадят.
Вцепившись в край скамейки, судорожно обдумываю его слова. Они могли бы смертельно обидеть, но вселяют осторожный оптимизм — что же еще остается, когда в открытую предлагаешь любовь, а в ответ получаешь поучительную речь о добре и зле.
— Вообще-то... этот недостаток со временем пройдет. Мне скоро исполнится восемнадцать.
Юра прикладывается к бутылке, лезет в карман с явным намерением закурить, но тему, как ни странно, не меняет:
— Окей. И что там дальше, в твоей сказочке?
— В смысле? — кажется, он нажрался своего изысканного пойла и стал тупым. Или же это я неисправимо тупа и не понимаю, что именно он хочет услышать.
Но отступать некуда — или я добьюсь от него хотя бы намека на возможную взаимность и уйду с этой крыши победительницей, или, признав полнейшее поражение, перестану бороться и когда-нибудь точно сопьюсь, как лишившийся всех надежд папаша.
— Я буду помогать и во всем поддерживать. Доверять тебе. Понимать и слышать. Я никогда тебя не брошу. Никогда не предам. А когда ты убедишься, что я — та, кто тебе нужен, мы разделим напополам горе и радости. Навсегда. Создадим семью...
Накатывает истерика, рыдания перекрывают кислород. Как же хочется, чтобы слова, улетевшие в эфир, стали явью! Как же хочется, чтобы он понял...
Юра смотрит сквозь меня, но сканирует душу – я никак не могу разгадать эту сверхспособность. Дышу ртом и вдруг понимаю, что его идеальные губы полураскрыты и хватают воздух в том же ритме... Если когда-нибудь он меня поцелует, останусь ли я живой?..
На его лице проступает растерянность, болезненное сомнение, испуг, и взмах длинных ресниц сводит на нет волшебство момента.