Отцы наши

— Конечно, тебе надо сваливать, — спокойно сказала Джилл, отворачиваясь от кастрюли и глядя на Катрину. — Ты больше не можешь оставаться дома. Ты сойдешь с ума.
Катрина и сама знала, что это так, но что-то — возможно, запоздалое чувство упрека по отношению к Джилл — побудило ее возразить:
— Если я уеду, у нее никого не останется.
И тут Джилл произнесла нечто неожиданное.
— Наша мама, — начала она, остановилась и со злостью перемешала карри, — не способна любить. Это не ее вина, но это так. Она не видит чувств других людей, не интересуется ими и даже не осознает, что они есть. Мне кажется, это какое-то психическое расстройство, но мне ее не жаль. Она живет в своем мире одна, люди вокруг нее — это просто движущиеся разноцветные фигуры. Так что, Катрина, не имеет никакого значения, останешься ты или уедешь. Ты для нее никто, точнее сказать, ту роль, которую ты для нее играешь, может исполнить кто угодно. Ты понимаешь это? Поэтому очень важно, чтобы ты уехала.
Крис обнимал Джилл за плечи, но Катрина видела, что спина сестры напряжена, и через секунду та сбросила руку Криса. Сама Катрина сидела молча и переваривала этот неожиданный поток слов. Хотя она считала, что сестра преувеличивает, вспышка Джилл дала ей неожиданное ощущение свободы, незнакомое до головокружения. Она сказала, пока Джилл продолжала помешивать карри, как будто ничего не произошло:
— Я хочу устроиться на работу в «Глазго геральд». Тогда я буду более-менее достаточно зарабатывать, чтобы перебраться в Глазго. Только не думаю, что они меня возьмут.
Джилл повернулась к ней:
— Знаешь, спорим, что возьмут.
А Крис добавил:
— Во всяком случае, попытка не пытка, так ведь? — И по какой-то причине именно тогда Катрина приняла окончательное решение. На следующей неделе она подала заявление, прошла собеседование, и ее приняли на работу в качестве младшего репортера — писать статьи в раздел бизнеса. Она нашла съемную квартиру, и все это устроила, не советуясь с мамой.
— Ты уезжаешь? — с нажимом спросила мама, когда этот вопрос наконец оказался на повестке дня. — Но это невозможно.
— Мне придется, мам, — ответила Катрина, почти трясясь от стресса. — Мне надо жить рядом с работой.
— Чепуха. До Глазго ехать сорок пять минут. Я куплю тебе подержанную машину.
Катрина держалась твердо. Сказала, что не хочет водить.
— Не будь эгоисткой, — настаивала мама. — Мы же были только вдвоем. Ты не можешь оставить меня совсем одну.
Этого направления атаки Катрина боялась больше всего. Она подозревала, что она действительно эгоистка, возможно чудовищная. Но она знала и то, что должна двигаться вперед, что ей нужно свалить, как говорила Джилл. Она была рада, что проявила предусмотрительность, нашла комнату заранее, внесла хозяйке залог из своих сбережений и договорилась о переезде на следующей неделе. Иначе она вряд ли смогла бы справиться с подобными обвинениями.
— С тобой все будет хорошо, мама, — сказала Катрина, стараясь говорить весело и ободряюще. — Я буду приезжать на выходные, а иногда могу и в будни заезжать на ужин.
— Ты не сможешь сюда добраться. Даже и не надейся, что я поеду в Глазго, чтобы тебя забрать.
— Я сяду на автобус, — отвечала Катрина.
— Я и с остановки тебя забирать не буду.
— Я дойду пешком. Честно говоря, мам, ты и не заметишь, что меня нет.
Мама начала громко плакать, а когда Катрина попыталась ее утешить, отпихнула ее, нечленораздельно говоря что-то про то, какая Катрина эгоистка, и что она не сможет жить одна в городе, что она не справится, и что, скорее всего, ее в первую же неделю изнасилуют и убьют.
— Ты даже готовить не умеешь, — заключила она, и Катрина, готовившая для них обеих с одиннадцати лет, не стала спорить.
— Я справлюсь, — ответила она.
— Но что со мной будет?
— С тобой все будет в порядке.
— Как ты можешь так со мной поступать?
— Я буду все время навещать тебя, — повторила Катрина. Она знала, что совершает ужасное преступление, и возбуждение от новой работы — ей казалось, что это первое настоящее достижение в ее жизни, — полностью испарилось. Но все равно она была решительно настроена довести дело до конца. Возможно, это был первый настоящий признак того, что у нее есть собственная личность. И она едва ли могла жалеть об этом; она начинала понимать, как сможет выжить.
 
Ее новой комнатой была маленькая спальня в доме вдовы средних лет в западной части Глазго, не слишком далеко от офиса «Геральд». До работы Катрине было ехать всего пятнадцать минут на автобусе, и какой роскошью казалось ей то, что можно спокойно собираться в собственной комнате, красить губы розовой помадой, не выслушивая маминых насмешек, и без помех завтракать. Ее хозяйка была женщиной суровой и властной, но в общем оставила Катрину в покое, когда убедилась, что она не из тех, кто будет водить к себе мужчин или нарушать правила пользования кухней и ванной.
В двадцать лет Катрина впервые почувствовала себя по-настоящему счастливой. Ей нравилась ее работа, нравилось бывать в офисе, нравились общая атмосфера трудолюбия и шутки, которыми она обменивалась с другими. Ее старшие коллеги мужского пола в основном хорошо к ней относились, хотя и немного покровительственно: кое-кто иногда просил ее сделать чай, как будто она была секретаршей (и Катрина обычно соглашалась, потому что ей было неловко просить кого-то из настоящих секретарш самим это сделать). Кроме того, Катрина обнаружила, что умеет смешить людей. Она оживлялась, когда рассказывала истории, становилась более непринужденной и раскованной и зачастую, как оказалось, преувеличивала. С некоторыми из коллег она подружилась, и время от времени они вместе после работы ходили в паб.
С сестрой после переезда в Глазго она нечасто виделась. У Джилл и Криса родился ребенок, так что Джилл занималась новорожденным сыном, а Катрина — своей новой жизнью. Сначала она навещала маму каждые выходные, потом — через выходные; Катрина думала, что мама станет из-за этого поднимать много шума, но она, казалось, тихо смирилась со всем, как будто сознавая, что битва проиграна.
И вот, в возрасте двадцати двух лет наконец сбежав от мамы, Катрина зашла в паб в Вест-Энде в Глазго и встретила там Джона.
  
2
 
Наверное, Джон был прав, когда позже говорил, что она стремилась выйти замуж, но тогда она это вряд ли осознавала.
Хотя она любила ту маленькую уютную жизнь, которую себе устроила, у нее все равно оставалось такое чувство, будто она в бегах. Она жаждала стабильности, покоящейся на прочных основаниях.
Был вечер четверга, отвальная одного из коллег Катрины в пабе, где они никогда раньше не были («Для особого случая нужно другое место», — решил кто-то, и они выработали план).
Джон в свои двадцать пять был не сказать чтобы симпатичным, но с приятным лицом. У него были темно-карие глаза, нравившиеся Катрине, и хотя он был не особенно высоким, с широким ртом, а передние зубы у него были немного большие, Катрине его внешность казалась привлекательной. Некоторые из ее коллег-мужчин подкатывали к ней, с тех пор как она стала работать в «Геральд», но она приноровилась их отшивать, вежливо и застенчиво, очень стараясь никого не обидеть. Она благоразумно обозрела их ряды и решила, что никто из них не годится ей в бойфренды. В любом случае большинство из них были женаты.
Позже Джон говорил ей, что она была самой красивой женщиной, кого он только видел вживую, и Катрина смущалась, но была благодарна за такие слова.
У Джона не было возможности подойти к ней одной в тот вечер, потому что Катрина была не настолько уверенной в себе девушкой, чтобы самой подходить к стойке и заказывать, как это делали мужчины, и в основном пила то, что ей принесут. Поэтому Джон подождал, пока она окажется с краю группы своих коллег, которых к этому времени осталось всего пять, а потом просто встал и подошел.