Отцы наши

Дом трещал и стонал под ударами ветра. Том практически мог его себе представить, вал за валом тугого, яростного воздуха, набрасывавшегося на стены. Он забыл, как это здесь бывает, когда будто все стихии ярятся на тебя. Он представил, как на него обрушивается дом, как Малькольм приходит к груде камней и обнаруживает под ними Тома, окровавленного и переломанного.
Опасность такого шторма вот какая: он уносит тебя из своего времени. Том прижался лбом к окну, чтобы почувствовать пронзительный холод стекла. Он попытался делать осторожные, глубокие вдохи.
Непогода все приближалась и приближалась, и в конечном счете он ощутил ветер на своем лице, в ушах, во всем теле, в мозгу.
И он снова все увидел. Эта картина всегда была рядом с ним, но иногда нападала на него, подобно внезапному обмороку. Прошлой ночью он понял, что это вот-вот случится. Через щели в дверце шкафа комната казалась удивительно ярко освещенной. Память распадалась на кусочки, но они были связаны воедино чувством сопровождавшего их холода, ледяной дрожи во всем, во всем, во всем теле и тем, как мир как будто накренился и замедлился, как в кошмаре. Не было слышно ничего, кроме стука крови в ушах и звука, похожего на хлопанье крыльев.
Он видел, как дверь спальни отворилась и вошел Никки. Перед следующей картинкой был небольшой промежуток, и вот Никки стоит посреди комнаты и ищет его. Томми почувствовал, несмотря на холод, что брат думает, где бы спрятаться, и что он застыл, как и сам Томми до этого, и не может принять решения.
Потом Томми зашептал: «Никки, Никки» — и, толкнув дверь шкафа, приоткрыл ее. И Никки быстро залез к нему. Они сжались вместе в темноте, и Никки держал Томми за руку. В этой версии Никки смог вырасти, женился и завел детей.
И была другая версия, в которой Томми испытывал только холод и ничего не сказал.
В этой версии на следующей картинке в комнату очень медленно и спокойно вошел отец, нарезанный щелями в дверце на аккуратные слои. А потом был дробовик. Ничто не двигалось, так что, казалось, между этой картинкой и следующей вообще не прошло ни минуты, и вот на стене кровь, и в полосках от щелей в дверце шкафа. Все это время Томми оставался где был, задержав дыхание, стараясь даже не дрожать, и он видел, как отец обернулся и посмотрел прямо на него, как будто он мог видеть сквозь двери. А после этого ничего больше не было, только ледяной холод внутри и знание, что теперь, что бы он ни делал, он никогда не согреется.
  
Часть 2
   
1
 
Мать Катрины говорила: «у нас нет секретов. Когда люди любят друг друга, у них не бывает секретов».
Хотя Катрине было только одиннадцать, она уже начинала хотеть, чтобы какие-то секреты у них все-таки были. Недавно, например, мама сообщила, что ей трудно достичь оргазма во время проникающего полового акта. Катрина не совсем поняла все составляющие этой информации, но знала, что ей рассказывают что-то взрослое и ужасающее, и от этого в животе у нее все сжалось, а к лицу прилила горячая волна.
Иногда ей льстило, что мать ей доверяется. Она знала, что она мамин лучший друг, потому что мама ей это часто говорила, и Катрина была взволнована чувством собственной важности; она начинала осознавать, что матери ее подруг не полагаются на своих дочерей так, как мама Катрины — на нее. Сестра Катрины Джилл была на семь лет старше, и она уже уехала из дома и жила с бойфрендом в Эдинбурге. Мама Катрины говорила, что Джилл была таким человеком, «с которым трудно быть близким». При этом Катрина ощущала постыдный прилив гордости. Она знала, что она-то не такая.
Но иногда это утомляло. Ее мама часто грустила, часто бывала в плохом настроении, и тогда Катрине надо было утешать ее. И ей не разрешалось ничего держать в тайне. Обо всем надо было рассказывать. Если мама подозревала, что Катрина что-то скрывает, она напирала до тех пор, пока Катрина не сдавалась — либо говорила правду, либо выдумывала что-то, что понравилось бы маме, например: «У меня голова болит», и мама тогда отвечала: «У меня тоже сегодня ужасно болит голова», — и они вместе забирались в постель и лежали в темноте, пока все не проходило.
 
Катринина мать стала особенно в ней нуждаться после того, как ушел Катринин отец, но Катрина не очень сожалела, что он ушел. Она любила его иногда, когда он пел ей свою особую песенку или когда держал на коленях, пока они вместе смотрели кино. Но это закончилось, когда Катрине исполнилось семь, мама тогда сказала, что это «неуместно» — слово, которое она часто употребляла, хотя Катрина не вполне понимала, что именно оно значит, потому что мама использовала его в самых разных случаях. Она скучала по папиному теплу, по его объятиям и по той песенке: «Моя милая за океаном, моя милая за морем».
После того как мама Катрины сказала «неуместно» — это неровное, неуклюжее слово, обладавшее, по-видимому, огромной силой, — отец Катрины стал вести себя так, будто ее вообще нет, хотя временами он все еще болтал и смеялся с Джилл, если бывал в хорошем настроении. Иногда поздним вечером он натыкался на мебель. Катрина с раннего детства узнала и слово «алкоголик», потому что часто слышала, как мама его произносит. «Отвратительный алкоголик, — говорила она, — зачем я только вышла за него замуж». Потом она наклонялась близко-близко к Катрине, так, что запах ее духов, который обычно Катрине нравился, становился приторным и тошнотворным, а изо рта у нее пахло кислым. И еще она говорила: «Никогда не доверяй мужчинам. Они врут. Выйти за него замуж было самой большой ошибкой в моей жизни».
Катрина была сообразительным ребенком и могла сделать из этого утверждения логическое умозаключение: ее собственное рождение тоже было ошибкой. И она чувствовала вину за все те трудности, которые они причинили маме.
Отец Катрины ушел, когда ей исполнилось десять, вскоре после того, как Джилл собрала вещи и уехала в Эдинбург. Однажды Катрина вышла к завтраку и просто обнаружила, что его нет. За несколько месяцев семейный доход уменьшился вполовину. Но Катрина была больше расстроена отъездом Джилл, хотя по ее с мамой ссорам в последнее время она совсем не скучала.
Катрина была удивлена, в какое смятение пришла мама после ухода отца, учитывая, что она привыкла думать о нем как об их общем враге. Ей-казалось, что без него дом станет более спокойным. Надеялась, что теперь она сможет наконец тихонько посидеть и заняться уроками, не опасаясь неожиданных криков или хлопанья дверями внизу. И все-таки Катрина иногда лежала ночью в постели без сна (на самом деле это продолжалось несколько лет) и размышляла о том обстоятельстве, что ее собственный отец недостаточно любил ее, чтобы остаться. Такое ощущение, что он оставался ради Джилл, но не ради нее.
Мама слегла в постель на три дня и отказывалась вставать. «Он был всей моей жизнью», — повторяла она снова и снова. Катрина в ту неделю не ходила в школу, потому что мама сказала, что не вынесет одиночества. Так что Катрина часами сидела в темной, душной спальне и слушала, как мама плачет и говорит о предательстве. К третьему дню у них кончилась еда, и Катрине пришлось кормить себя и маму исключительно бутербродами с арахисовым маслом. Она не очень понимала, что будет делать, когда у них закончится хлеб, и начинала сильно беспокоиться по этому поводу.
На четвертый день она долго спала, вымотанная всем этим, и когда она встала и в ночной рубашке прошлепала в мамину спальню, обнаружила, что мамы нет. Катрина тут же запаниковала, вообразив, что мама тоже ушла, но тут услышала снизу мамин голос, звавший ее: «Катрина, иди, завтрак готов».
На кухне мама поставила на стол две тарелки и рядом с каждой — по стакану апельсинового сока. Катрина сразу заметила, что это был дорогой сорт, с мякотью, обычно они не могли себе его позволить. Мама готовила яичницу с беконом на сковородке, а в кастрюльке разогревалась тушеная фасоль. На столе уже были тосты и кусок свежего масла. Катрина, еще не до конца проснувшаяся, удивилась, откуда же взялась вся эта еда, а потом еще больше удивилась, откуда же взялось у мамы хорошее настроение.