Отцы наши

— Все это время я думал, что хотел бы расспросить тебя о своем отце. Но теперь понимаю, что это не так. Наверное, я хочу узнать про маму.
— Что ты хочешь знать? — осторожно спросил Малькольм.
Томми стал мешать в сковородке более энергично.
— Какой она была, я думаю? Я хочу сказать, я помню, какой она была для меня. В основном помню. Но как ее воспринимали другие люди?
Малькольм бы затруднился ответить на такой вопрос про любого человека, но, возможно, в особенности про Катрину.
— Она была…
И вот перед ним возникла Катрина.
— Она, кажется, милая, — сказала Хизер после того, как они первый раз с ней встретились. — И, конечно, красивая. Но, по-моему, немножечко…
— Что? — спросил тогда Малькольм.
— Я не знаю. Невыразительная?
Малькольма это удивило: Хизер редко плохо отзывалась о людях. Он забыл, что тогда ответил. Ему самому Катрина не казалась невыразительной, скорее сдержанной. Он считал, что в ней многое таится под поверхностью. И потом, конечно, Хизер с Катриной подружились. Он слышал, как они смеются в соседней комнате или негромко болтают.
— О чем вы разговаривали? — спрашивал он у Хизер.
— Да так, ни о чем, — отвечала она. — О всякой ерунде.
Малькольм никогда не напоминал Хизер о ее словах насчет Катрины, хотя ему любопытно было бы узнать, в какой момент жена поменяла свое мнение и как она теперь оценивает характер Катрины. Но, наверное, думал он, Хизер не смогла бы ответить, даже не поняла бы по-настоящему вопроса. Ей нравились люди, но она, как правило, не задумывалась о них, когда их не было рядом, она не «копалась в нутре», как, по ее словам, делал Малькольм (она говорила это со смесью нежности и изумления). Хизер не было дела до нутра.
Как и все остальные, Хизер почти ничего не знала об обстоятельствах брака Катрины. По ее изумлению после убийств Малькольм понял, что она точно так же была в неведении относительно того, как это могло произойти, как и другие. И как она потом себя корила.
Но в Катрине была, вероятно, и жесткость тоже. Нечего делать из нее святую, потому что никто не святой. Она так много впитала в себя секретов, которые выливали на нее другие люди («Спасибо, что выслушали» — Малькольм частенько слышал, как люди говорили ей так у гавани или по дороге в школу), но Катрина сама не спешила раскрывать душу. Была ли это бескорыстность, как можно подумать, или скупость? Потом Малькольм пришел к выводу, что это было скорее чувство самосохранения.
Что из этого он может сказать Томми, продолжавшему терпеливо ждать ответа?
— Твоя мама, — начал Малькольм, — была очень доброй. У нее для всех находилось время. — Бедная Катрина, низведенная до такого набора бесцветных предложений, как будто бы она и в самом деле была невыразительной, как когда-то считала Хизер. Малькольм знал, что должен постараться. — Я знаю, она наверняка была несчастна, но она никогда этого не показывала. Мы так мало знали. — И вот он уже снова пытается оправдаться. Он сменил курс: — Она обожала вас, детей. Она… — он чуть было не сказал «Она бы за вас умерла», но вовремя прикусил язык. — Она бы все для вас сделала. Вы втроем были всей ее жизнью.
Томми повернулся к нему и слушал очень внимательно, слегка наклонив голову набок. Когда Малькольм остановился, он произнес:
— Мы тоже это чувствовали. Наверное, хорошие родители всегда так делают — дают понять детям, как много они для них значат.
Малькольм молчал, думая о своей матери.
— Отец не любил, когда она много разговаривала с другими людьми, — сказал Томми.
Малькольм поразмышлял над этим признанием. Вот что он должен был заметить в то время. Заметил, но не придал должного значения, не разобрался. Он помнил, как Джон торопил Катрину, когда они шли из церкви, говорил, что им пора обедать. Он помнил, каким закрытым бывало лицо Катрины, когда ее муж был рядом, какой она становилась тихой и серьезной. А может, это ложные воспоминания.
— Я думаю, что у твоего отца было много проблем, — ответил Малькольм. — Большинство никогда бы этого не сказало. Но я всегда знал, что в нем есть… злость. Много злости. Только я не понимал…
 
— Да, я знаю это, — подтвердил Томми. — Я просто вчера вечером был расстроен, вот и все.
Как так получается, поражался Малькольм, что мы одновременно и замечаем и не замечаем то, что у нас под носом. Он знал, что с этим браком не все в порядке. Он всегда это ощущал, хотя и не выражал вслух. Он знал, что у Джона и Катрины все не так, как у них с Хизер. Но нельзя сказать, что Джон обращался с Катриной, как их отец обращался с матерью, — он не кричал и не бил ее, насколько ему известно. Малькольм просто не понимал, что есть и другие угрозы.
Пока Томми кипятил воду для пасты, Малькольм выскользнул из кухни и поднялся наверх. В спальне он порылся в нескольких старых коробках внизу шкафа, пока наконец не нашел конверт, который искал.
Он принес его в кухню, вынул верхнюю фотографию и передал ее со слегка застенчивым видом Томми, стоявшему у плиты.
На фотографии была Катрина рядом с их домом (с домом Дагдейлов, заметил Малькольм), к ней прижались с обеих сторон Томми и Никки. Никки около трех или четырех, а Томми еще младенец. Очевидно, было тепло, и мальчики были в свитерах, но без курток. У них были серьезные лица, какие иногда бывают у маленьких детей. Никки хмурился в камеру, а Томми смотрел на маму. Его маленькая ручка тянулась к волосам Катрины. Катрина смеялась, пытаясь поймать его за руку в тот момент, когда был сделан снимок.
— Она была очень симпатичной, правда? — сказал Томми, и Малькольм почувствовал застарелую боль в сердце.
— А фотографии отца у тебя есть?
С некоторой неохотой Малькольм вытащил второй снимок — выцветшую фотографию Катрины и Джона, сидящих рядом на пляже. Улыбки на их лицах были слегка натянутыми, так что они, вероятно, долго позировали. Сбоку на фотографии была и Хизер, смотревшая в сторону: она никогда не любила фотографироваться. Малькольм предположил, что снимать должен был он, но обстоятельств этого он не помнил.
Томми взял у него снимок и долго смотрел на него, молча и нахмурившись.
Малькольму хотелось знать, что происходит у него в голове, был ли Томми поражен их с отцом сходством, но когда Томми наконец заговорил, он сказал только:
— А он был не такой привлекательный, как мама.
— Мне кажется, он мог быть очаровательным, когда хотел, — ответил Малькольм, удивляясь самому себе: а какого, собственно, рожна он старается защитить брата? Но, наверное, дело было не в этом. Дело, скорее, было в том, что ему надо было объяснить Катрину Томми: как могло так получиться, что она вышла за него замуж. — Он из штанов выпрыгивал, чтобы быть очаровательным. Думаю, ему было важно нравиться людям.
Томми сделал резкое движение и вернул ему фотографии.
— Можно я возьму себе вторую? — спросил он. — Ту, где мы с мамой и Никки.
— Конечно. — Малькольм сделал несколько шагов в сторону. — Дай я принесу новый конверт, чтобы она не помялась. — Он быстро прошел в гостиную, порылся в ящиках стола и извлек чистый конверт. Он был рад, что на некоторое время оказался в одиночестве и что ему есть чем занять руки, которые, как он обнаружил, у него тряслись.
  
17
 
Сегодня том яснее видел лицо матери, когда лежал вечером в постели; он не знал, позаимствовал ли он его с фотографии в руке (он опять ее вынул, никак не мог с ней расстаться), или же снимок пробудил его собственную память.
Если бы он мог вернуться.
Было много такого, что он хотел бы изменить. Например, как он обращался с Кэролайн. И все-таки, если бы он мог вернуться и если бы не мог исправить самое главное преступление в своей жизни, он бы выбрал вот это. Мама повернулась бы к нему и попросила помочь со стиркой, а он ответил бы: «Да».
«Но ты был ребенком, — говорил он себе. — Не преувеличивай значения своих поступков».
И все-таки. Он подверг маму гневу отца. Это он вызвал спор между родителями, и это произошло всего за несколько дней до убийств. Возможно, это он причинил настоящий вред. И в любом случае, имела ли та ссора отношение к тому, что случилось потом, или нет, одним из последних поступков Тома по отношению к матери было предательство.