Смотрите, как мы танцуем
Ему следовало бы выбрать другую жизнь. Жизнь, в которой он преподавал бы и писал книги, и этого ему было бы довольно. Да, закрыться в укромном уголке и писать о том, что сам пережил и перечувствовал. Он предал свою мечту, не сумел сохранить душу чистой, а сердце открытым, и от этого ему хотелось плакать. Он мог бы научить своих детей уважать скромность и истину. Он сказал бы им то, что когда-то говорил ему отец: «Султан, он как верблюд: топчет все, что попадается под ноги, и смотрит только на горизонт. Держись от него подальше». В последние месяцы перед тем, как уйти насовсем, Мехди тосковал по той жизни, которой у него не было. Не о судьбе героя, а о жизни простого человека. В сущности, думал он, мы, вероятно, не достойны быть свободными. Без малого в шестьдесят лет, оказавшись в камере вместе с насильниками, наркоторговцами и убийцами, он понял странную вещь. Возраст не избавляет от иллюзий. Все было бы значительно проще, если бы идеалы действительно умирали. Если бы со временем они исчезали навсегда, не находя в нас никакой опоры. Однако иллюзии никуда не деваются, они тихонько прячутся где-то внутри нас. Потертые, выцветшие. Как угрызения совести или старая рана, которая ноет накануне ненастья. От них не избавиться. Можно только сделать вид, будто тебе все равно. Все эти годы он находился как бы во внутренней эмиграции. В нем сохранилась скрытая личность, обреченная на немоту и неподвижность, она прорывалась наружу крайне редко. Всю жизнь он боялся себя больше, чем остальных.
Как человеку удается всю жизнь быть трусом? Просыпаться как трус, одеваться как трус, завтракать и обедать как трус, любить женщину, в глубине разума и сердца осознавая свою трусость? Как со всем этим можно жить? И быть счастливым?
Мехди с Аишей поселились в трехэтажном доме в верхней части Рабата. Из окон их спальни открывался вид на долину Бу-Регрега, а в ясную погоду – на городок Сале. Обставляя жилище, они купили на блошином рынке старый кожаный диван, длинный деревянный стол на резных ножках и большой шкаф для книг Мехди. Они были небогаты, но для них это не имело значения. Почти все время они проводили на работе, а на развлечения, поездки в горы и на Средиземное море в свободные дни им вполне хватало зарплаты. Они не тревожились о будущем. Они знали, что сделали правильный выбор.
Аиша несколько месяцев колебалась, потом решила специализироваться в акушерстве и гинекологии. Возможно, в какой-то мере на нее повлиял пример доктора Драгана Палоши, утолявшего ее жажду знаний в детстве. Или воспоминание о женщине, несколько лет назад рожавшей в дуаре и разрешившейся мертвым ребенком. Мехди попытался ее отговорить. Он беспокоился о том, что у нее будет неудобный график, что в неотложных случаях ее будут вызывать к роженицам даже ночью. Честно говоря, эта специальность казалась ему недостаточно благородной. Он испытывал неприятное чувство при мысли, что, занимаясь подобным ремеслом, его супруга будет засовывать голову между ногами других женщин и ковыряться в их вагинах. Столько лет учиться, чтобы делать то же, чем на протяжении столетий занимались неграмотные женщины, – помогать младенцам появляться на свет. Когда они переехали в новое жилище, Мехди подарил Аише книгу «Доктор Живаго». Она не любила, когда он дарил ей книги. Он пытался заполнить пробелы в ее образовании, и его подарки, вместо того чтобы доставить удовольствие, обижали ее. Вечером, когда она без сил возвращалась из больницы, он спрашивал, удалось ли ей прочитать еще хоть кусочек. Аиша оправдывалась. Дело не в том, что ей не хочется читать, но дежурства ее совершенно изматывают, а книга такая сложная. У всех этих русских персонажей такие трудные имена и совершенно безумные отчества, а истории про войну и революцию ей вообще непонятны. Приходится возвращаться к предыдущей главе, чтобы не потерять сюжетную линию.
– Я-то думал, что тебе будет интересно. Ведь доктор Живаго – врач, – вздыхал Мехди.
На Аишу это не произвело ни малейшего впечатления. И Мехди понял, насколько упрямой и настойчивой может быть его жена. Ничто не могло сбить ее с избранного пути. Доктор Живаго был поэт, как и новый начальник Аиши, доктор Ари Бенкемун. В Рабате про него говорили, что он помог появиться на свет половине города, и Аиша думала, что это, должно быть, забавно – каждый день встречать на улице людей, которым ты можешь сказать: «Я был первым, кто вас увидел». Он принял Аишу с воодушевлением, которое ее удивило. В первый рабочий день он взял ее за плечо и почти бегом провел экскурсию по отделению, говоря без умолку. Он рассказал анекдот времен своей учебы в Париже, остановился и поздоровался с медсестрой:
– Хозяйка здесь она, не забывайте об этом.
Аиша кивнула. Они вошли в палату, и доктор Бенкемун добрых десять минут просидел с пациенткой, не выпуская из своих волосатых лап ее руку.
– Спасибо, доктор. Я никогда вас не забуду, – произнесла она.
Он пригласил Аишу пообедать: «Вам нужно так много узнать, а мне – так много вам рассказать». Отправляя в рот маринованные анчоусы, он поделился воспоминанием о невероятных родах («Женщина уверяла, будто она девственница, как мать Иисуса!»), потом сделал суровое лицо и предупредил Аишу о случаях заражения крови и трубных инфекциях, от которых умирали пациентки.
– По всему городу у нас полно тайных опасных конкурентов. Это всевозможные знахарки, коновалы, акушерки, производящие незаконные аборты. Они кромсают женщин, а к нам их привозят зачастую уже слишком поздно. Мадемуазель, материнство – штука таинственная. Нет ничего сильнее желания женщины иметь ребенка. Разве что желание избавиться от него, если она его не хочет. К вам будут привозить женщин с обожженными расплавленным свинцом ляжками, которых убедили, будто у них во влагалище поселился демон. Женщин, напившихся крови петуха или шуровавших в вагине членом покойника.
Аиша вытаращила глаза. Бенкемун облизнул уголки губ, измазанные маслом:
– И не делайте такие страшные глаза, мадемуазель. Наши собратья по профессии, несмотря на все свои дипломы, иногда тоже ведут себя как дикари. Видели когда-нибудь, как развиваются инфекции после скверно выполненного выскабливания?
Аиша кивнула. Она вспомнила лицо двадцатилетней девушки, прибывшей среди ночи в страсбургскую больницу. Она изучала политические науки и носила шелковую голубую блузку и латунные браслеты. Судя по картине повреждений, врач решил наказать ее и для этого выбрал то место, которым она согрешила. Да, Бенкемун был поэт, он с уважением относился к многочисленным легендам, окружавшим акт рождения. Некоторые женщины, чтобы легче переносить болезненные потуги и уберечь рождающегося ребенка, отрезали кусочки бумаги с написанными на них аятами Корана и съедали во время схваток. Быть врачом, объяснял Аише Бенкемун, это еще и сталкиваться лицом к лицу с иррациональным, с представлениями о том, что женщина подчиняется лунному циклу и что все, что ей чудится или видится во время беременности, может повлиять на благополучие ребенка.
В первые недели Аиши в больнице доктор Бенкемун ни разу не изменил себе: он все так же торопливо, словно это не терпело отлагательства, делился с ней тем, что занимало его мысли. Как будто он страдал тяжелым, смертельным недугом и спешил, пока жив, передать свои знания наследникам. На самом деле доктор Бенкемун спал и видел, как бы уйти на пенсию. И очутиться как можно дальше от этого города, маленького, словно паучья сеть, где он то и дело натыкался на своих пациенток и детей, которым помог родиться. Ему надоело вздыхать и закатывать глаза, когда женщины восторженно восклицали: «Вы принимали роды у моей матери и когда-нибудь примете роды у моей дочери!» Лучше умереть, думал доктор Бенкемун, который больше не мог слышать рычание тужащихся женщин, не мог выносить бесконечные роды и ночные вызовы. Куда бы он ни пошел, он вздрагивал от телефонных звонков. «Доктор Бенкемун! – кричали горничная или метрдотель. – Вас ждут в больнице!» Сколько раз он бросал карты на стол, не закончив игру? Сколько раз ужинал, выпив всего пару глотков спиртного, потому что боялся опьянеть? Сколько десертов так и не попробовал?
