Смотрите, как мы танцуем

– Да, родственники – это, пожалуй, единственная проблема, – повторил жандарм.
Амин кивнул. Взял конверт, положил туда пачку купюр и протянул жандарму:
– О родственниках не беспокойтесь. Я возьму все заботы на себя.
– Вы щедрый человек, это сразу видно. Я уверен, вы сумеете сделать так, чтобы они вели себя разумно. Зачем что-то искать, вынюхивать? Только зря время тратить – ваше и мое. Так Бог распорядился. Ничего не поделать, на все воля Всевышнего.
Что, если Всевышний внимает злобным молитвам? Что, если Аллах сделал это ради нее? Это было первое, что пришло в голову Сельме, когда Амин сообщил ей о гибели Мурада. И хотя брат не смотрел ей в глаза, она знала, что он думал точно так же. Амин пообещал, что будет по-прежнему заботиться о ней и Сабах.
– Это мой долг перед ним, – добавил Амин.
Всю ночь после ужасного происшествия Амин в одиночестве бродил по холму, засаженному айвовыми деревьями. Ему не верилось, что Мурад умер и его труп гниет под камнями в нескольких километрах от его дома, посреди пустого пространства. Он был уверен, что в один прекрасный день его ординарец появится вновь, как он вернулся много лет назад, постучавшись к нему в дверь дождливой ночью, в грязной, болтавшейся на тощем теле одежде. Он придет к нему и скажет: «Мой командир!» – с особой интонацией, смиренной и ласковой, смысла которой Амин так и не сумел понять. Он вспоминал его умоляющий, беспокойный взгляд, омраченный неуловимой тенью, обрывком кошмара. Как странно, размышлял Амин, – знать наверняка, что есть человек, готовый за тебя умереть. Мурад был солдатом. Покорным и отважным. Послушным и нелюдимым. Он так и не вернулся к гражданской жизни. Так и не расстался с войной, приказами, убийствами. Продолжал жить в несуществующей реальности, солдат без родины, военный без формы и наград. Его руки были по локоть в крови, в кишечнике жили амебы-паразиты, которых он подхватил в Индокитае, и Амин вспомнил, как ел Мурад: медленно-медленно, жуя с большим трудом. Он был воспитан, чтобы уничтожать, и теперь сам подвергся уничтожению.
Доставать тело из колодца не стали. Матильда возмутилась – как-никак он их родственник: «Нельзя его там оставлять. Что подумают люди?» Амин же, наоборот, втайне радовался: там, где лежал Мурад, никто не нарушил бы его покой. Когда Амин был ребенком, он слышал, как одного каида [17], которого люди ненавидели из-за сотрудничества с французами, жители деревни выкопали из могилы и разрезали на куски. Они разложили оскверненный труп на солнце и поклялись, что сделают то же с теми, кто последует его примеру.
Были устроены похороны без покойника. В тот день Сельма, Сабах и Матильда, облаченные в белое, сидели на диване в гостиной. Всякий раз, как кто-нибудь входил туда, они почти одновременно поднимались с места. Матильда без конца поправляла на голове платок, а Сабах плакала. По ее прыщавому лицу стекали крупные слезы. Она была на грани нервного срыва и просила отвести ее к колодцу:
– Я хочу увидеть, где мой отец.
Амин принялся отговаривать ее и заявил:
– Теперь я – твой отец. Можешь во всем на меня положиться.
Что? Как дядя смеет такое говорить? Сабах не хотела, чтобы он был ее отцом. У нее никогда уже не будет отца, ведь ее отец умер. Селим, сидевший поблизости, тоже не может быть ее братом. Она любит его, но не как брата. Сабах подошла к нему, прижалась лицом к груди и обняла его, решив, что в горе никто ее за это не осудит.
Сельма не сумела бы внятно объяснить, что она чувствовала в первые дни после смерти Мурада. Странное дело, но муж в то время занимал более значительное место в ее жизни, чем когда-либо. Поскольку он умер и вознесся на небеса, она вообразила, что он все о ней знает. Оттуда, где он теперь находился, он видел ее насквозь, и у нее уже не могло быть от него секретов. Он знал о Селиме, и Сельма даже наедине с собой краснела при мысли, что ее интимная жизнь отныне не тайна. Умерев, Мурад сделался ее наперсником, почти другом, который уже не судил ее. Она только сейчас поняла то, о чем не догадывалась, когда они жили вместе. Этот человек был невыразимо одинок. Он страдал. Мурад не испытывал влечения к ней, и это ее долгое время устраивало и даже радовало, а потому она ни о чем не спрашивала.
 
Однажды, готовя дочке ужин, она кое-что вспомнила. Они только что переехали в квартиру, которую для них снял Амин, и как-то ночью Сельму разбудили крики. Сначала она решила, что с Сабах что-то случилось. Мурад обожал девочку и вечно за нее беспокоился. Сельма встала и подошла к комнате дочери: та мирно спала. Она вошла в гостиную и увидела Мурада, лежащего на кушетке. По его лицу катился пот. Он снова закричал, и она так испугалась, что едва не вернулась в кровать. Но все же набралась смелости подойти. Ее муж походил на бездомную собаку, которой снится, что она бежит, и она перебирает лапами, лежа на бетоне. Сельма тронула мужа за плечо, прошептала: «Проснись» – и Мурад широко открыл глаза, словно утопленник, вернувшийся к жизни. Она подогрела молоко, села рядом с ним, и в ту ночь он впервые с ней поговорил. Рассказал, что ему снятся кошмары, всегда одни и те же. Он бродит в непролазных джунглях, где от влажности нечем дышать, кожа у него кишит паразитами, которые его гложут, он слышит вдалеке крики и свист пуль. Он бежит куда глаза глядят, осознавая, что распрощался со своей честью и бросил товарищей в беде. В этих снах он чувствовал смешанный запах крови и грязи, испытывал боль, когда ветки царапали его лицо. В этих видениях перед его взором возникали лодки, доверху нагруженные трупами, и опустевшие селения, где враги устраивали засаду. Он слышал душераздирающие крики и слово «мама», понятное любому, даже на незнакомом языке. Мужчины, поддерживающие руками вывалившиеся внутренности, голые брошенные ребятишки – все взывали к матери, как взывают к Иисусу Христу или Аллаху, моля о спасении. Он поведал ей, что кошмары преследовали его не только по ночам, когда он спал на кушетке в гостиной. Видения посещали его средь бела дня, в поле или на сельской дороге. Шум трактора он принимал за рокот танка. Добропорядочных крестьян путал с вражескими солдатами, а однажды, когда фруктовый сад подвергся нападению тучи птиц, уничтоживших персики, он громко разрыдался.
– Я дезертировал. Мы с несколькими товарищами убили капитана и ушли. Бросили его труп в лагере, а сами разбрелись в разные стороны. Вот и вся правда. Я хотел спасти свою шкуру, потому и бежал. Иногда ничего другого не остается.
Эти слова день за днем не давали Сельме покоя. Она была уверена, что это не просто воспоминание, это послание, которое Мурад отправил ей из иного мира. Он пытался ей что-то сказать, и она измучилась, так и не поняв, что он имел в виду. «Бежать. Иногда ничего другого не остается».
Аиша походила на отца. Была вспыльчива, обидчива. «Вскипает, как молочный суп», – ворчала Матильда, и Аишу обижало не обвинение в горячности, а само это глупое выражение. Слыша его, она немедленно вспоминала супы, которые стряпала Матильда. В них плавали куски переваренных овощей и волокна репы, вызывавшие у Аиши отвращение. Приехав в Страсбург, она решила побороть свою натуру и, следуя советам родителей, старалась быть незаметной – «чтобы никто не говорил, будто арабы не умеют себя вести». И Аиша держалась, как могла.
Когда ее направили на стажировку в больницу и поручили вести несколько пациентов, она испытала крайнее волнение и одновременно ужас. Аиша была сильна в теории и даже могла безошибочно описать симптомы болезни, однако ее пугали вопросы больных, которые хотели все знать, во всем разобраться, но в ее объяснениях не понимали ровным счетом ничего. Пациенты не принимали ее всерьез и часто, когда она выходила из палаты после обхода, окликали ее: «Скажите, а где доктор? Не могли бы вы его позвать?» Ей пришлось привыкнуть к тому, что ее принимают за медсестру, притом что медсестер нередко принимали за врачей.