Сказки. Фантастика и вымысел в мировом кинематографе

Сугубо азиатским существом является и красная панда – чрезвычайно милый и необычный зверь, выбор которого надо признать оригинальным. Небрежный зритель может решить, что культ красной панды в самом деле распространен в Китае; в реальности он полностью выдуман Доми Ши. Узнаваемость красных панд сегодня напрямую связана с Instagram [36] (хотя действие «Я краснею» перенесено в 2002 год, мультфильм находится в прямом диалоге с поколением нынешних ровесниц Мэй Ли, без Instagram своих жизней не представляющих), где существует множество фанатских аккаунтов с фотографиями и видео этих боевитых зверьков.
В традиционной культуре Китая красные панды никак не почитаются: разве что, в некоторых провинциях принято декорировать их хвостами головные уборы для свадебных церемоний. Пугающие размеры панд в мультфильме – тоже вымысел: красную панду также называют «меньшей пандой» (по сравнению с куда более популярной большой пандой). Другими словами, в мифологии животного мира они – такие же маргиналы, как торонтовские китайцы или тринадцатилетние девочки – в традиционном сюжетостроении Голливуда. Однако на выбранную роль именно это животное подходит идеально. Причина – забавная привычка красных панд при виде опасности вставать на задние лапы, задирая передние. Человек видит в этом картинное изображение ужаса, тогда как сам зверек уверен, что пугает противника, вытягиваясь во весь рост и принимая боевую стойку. Можно ли придумать лучший образ, соединяющий бесстрашие с уязвимостью.
Само собой, важен и цвет панды – эффектный, сказочный, цвет крови и сильных эмоций. В случае «Я краснею» – и цвет стыда, цвет, табуированный в разговоре о взрослении девушки. Но также и цвет торжества (включая свадебное) в китайской традиции. Сроднившись со своей пандой, Мэй Ли меняет цвет волос: красный – еще и символ осознанного выбора, а также подросткового протеста против родителей.
Красные панды впервые пришли в поп-культуру именно с анимацией: друзьями главного героя первого полнометражного японского мультфильма «Легенда о белой змее» (1958) были две панды – белая и красная. Этот фильм, основанный на китайском фольклоре, вдохновлял Хаяо Миядзаки. Его центральный сюжет также связан с волшебным превращением девушки, но решен в более традиционном ключе. Любопытно, что «Легенда о белой змее» стала и первым японским мультфильмом в американском прокате, где красная панда Мими превратилась в котика. Такое «одомашнивание» азиатского зверя характерно для американской культуры.
Еще один важный этап пути, финалом которого стал «Я краснею», – первый полный метр Pixar, за который взялась режиссер-женщина, «Храбрая сердцем» (2012). Ведь эта сказка в шотландском колорите – тоже о превращении в животное, и тоже об отношениях матери с дочерью. Но и в ней финальное налаживание отношений в семье требовало «расколдовать» героиню. «Я краснею» же, формально наследуя линейке ревизионистских фильмов Pixar, заимствует свой подход к классической интриге у «конкурента» – блокбастера DreamWorks «Шрек» (2001), где не зеленое чудище превращается в прекрасного принца, а, напротив, принцесса становится чудищем, наконец-то совпадая со своим болотным избранником.
Таким образом, в фильме Доми Ши эмансипация героини напрямую зарифмована с эмансипацией сюжета и жанра от принятых канонов. Своеволие подростка показано не с высоты опытного взрослого, усмиряющего девочку в назидательных целях. Произведена революционная инверсия, где автор ассоциируется с самой Мэй Ли (полной ровесницей постановщицы, родившейся в 1989-м), а не ее родителей, – при этом «высота» взгляда подкорректирована за счет незаурядных размеров панды. Мэй Ли видит дальше своих мамы и папы, будущее – за ней. И, никаких сомнений, за Доми Ши.
Добавим к двум «девочкам» третью. Ключевым, отнюдь не декоративным компонентом «Я краснею» становится музыка. Мэй Ли и ее подружки бешено фанатеют по мальчишкам из 4Town, страстное желание попасть на их концерт и, если повезет, познакомиться с кумирами – драйвер фабулы. Это мужское присутствие в насквозь женской истории – миражное. За выдуманным бойз-бендом стоит Билли Айлиш, главная тинейджерская звезда современной поп-культуры, синхронно с премьерой мультфильма получившая свой первый «Оскар» за песню к фильму «Не время умирать». Она в детстве так же была влюблена в Джастина Бибера (к слову, канадца), и эту любовь трогательно, но в то же время пародийно воплотила в шаблонных, на грани гротеска, стихах и узнаваемо-слащавых, но прилипчиво талантливых мелодиях 4Town, написанных совместно с ее братом Финнеасом.
 
В кульминационный момент фильма ритуальная музыка, необходимая для подчинения красной панды (остроумно стилизованный саундтрек создал швед Людвиг Йоранссон), сливается с хитом 4Town, превращенных при помощи сценической бутафории в ангелов. Вместо того, чтобы одолеть тотемное животное, при помощи поп-культуры с ним заключают союз. В этом парадокс «Я краснею». Изменившиеся цивилизационные шаблоны – феминизм, инклюзивность, мультикультурность, – как оказалось, не обязательно взывают к культуре причесанной, аккуратной, политкорректно усредненной. Напротив, они могут стать ключом к пониманию себя, к анализу собственной природы. К тому, чтобы не ужаснуться зверю в человеке, но найти человеческое даже в животном. Да и перестать уже наконец их противопоставлять, создав предпосылки для будущей гармонии между природой и людьми, где никто не будет пытаться ни над кем доминировать.
  
Часть пятая. Сказители
 
  
«Фанни и Александр». Понятное непостижимое
 
 
Известно апокрифическое высказывание Ингмара Бергмана о двух профессиональных страстях его жизни: театр он сравнивал с женой, кинематограф с любовницей. Публика считывала метафору безошибочно: театр скучен, старомоден, важен только для шведов (в самом деле, найти видеозаписи бергмановских постановок с переводом почти невозможно), зато кино соблазнительно, эротично и всегда желанно, причем не только для автора, но и для его зрителей.
 
Всемирный Бергман – прежде всего режиссер кино. В этой оппозиции, где был заведомо выбран победитель, необъяснимым образом потерялась третья муза – телевизионная.
Возможно, она не была самой важной. Бергман поставил около двухсот спектаклей и больше сорока кинофильмов, телевидение пришло в его жизнь позже всего, и его теленаследие включает едва ли десяток наименований. Зато как минимум два шедевра режиссера были сделаны для телевидения. Именно телевидению он посвятил себя в последние годы жизни, покинув кинематограф. Можно прочитать телефильмы Бергмана как его завещание.
Он проделал впечатляющий путь от «Ритуала» (1969), своего первого заметного фильма, снятого специально для телевидения (в авторском вступлении Бергман призывал зрителей выключить телевизоры и отправляться в кино!), до «Фанни и Александра» (1982), своей, возможно, главной, самой успешной и знаменитой картины, которая вышла в двух версиях – для ТВ и кинопроката. О ней он писал: «Телевизионный вариант – главный. Именно за этот фильм я сегодня готов отвечать головой. Кинопрокат был необходим, но не имел первостепенного значения».
В мемуаре Бергмана о еще одном принципиально важном для его карьеры телефильме прорываются покровительственные нотки, легкое презрение к телевидению: «Я написал “Сцены из супружеской жизни” за одно лето, за шесть недель, с единственной целью – дать телевидению более приличное повседневное меню…» Но абзацем ниже режиссер внятно объясняет преимущества работы для ТВ. «Итак, “Сцены из супружеской жизни” предназначались для телевидения, и мы работали над картиной, не ощущая парализующей тяжести, неизбежно возникающей, когда делаешь прокатный фильм, – работали весело, с желанием».
Дальше Бергман пишет: «“Из жизни марионеток” тоже телевизионный фильм. Постановка финансировалась главным образом Zweites Deutshes Fernsehen (второй канал Немецкого телевидения). За пределами Германии его, к сожалению, пустили в кинопрокат». Это чрезвычайно важная оговорка. Уйдя из кинематографа после «Фанни и Александра», Бергман снял как режиссер для ТВ еще четыре фильма: «После репетиции» (1984), «Благословенные» (1986), «В присутствии клоуна» (1997) и «Сарабанда» (2003). Он сопротивлялся выпуску каждого из них на большие экраны, а прощальную «Сарабанду», своего рода Священный Грааль синефилов (последний фильм гения, еще и сиквел «Сцен из супружеской жизни», шутка ли), не пустил участвовать ни в одном международном фестивале, даже вне конкурса. Определенно в этом было нечто большее, чем показательная скромность или старческая вздорность. Бергман относился к телевидению как особому медиуму, требующему специфического подхода и определенных условий показа и просмотра.